Мы уже не раз высказывались относительно «Московского наблюдателя» в общем: в релизе о его учреждении http://kultinfo.ru/novosti/1234/, в материале о начале формирования длинного списка премии http://kultinfo.com/novosti/1430/ и т.д. Поэтому сразу к некоторым особенностям этого премиального сезона.
Как мы и предполагали, список получился действительно разношерстным – «от несовместимых К» (как успели окрестить членов нашего жюри) с добавлением противоречивых мнений от представителей других букв (организаторов премии). Этот разброс и показывает «среднюю температуру по больнице».
Выбор был нелегким, в том числе и потому, что всем пришлось оценивать тексты сразу двух сезонов: согласитесь, выбрать четырнадцать из двухсот гораздо сложнее, чем из ста. Хочется отметить те хорошие статьи, которые, мы уверены, обязательно вошли бы в длинный список, если бы мы рассматривали два первых года работы сайта по отдельности: Григорий Петухов о презентации книги Л. Лосева «Стихи», Александр Самарцев о вечере «День защиты детей», Александр Чанцев о презентации СD А. Сен-Сенькова «Тайная жизнь игрушечного пианино», Наталья Черных о вечере «Зодиакальные чтения: Рыбы», Анна Орлицкая о презентации книги Г. Плунгяна «Почему языки такие разные», Ольга Соколова о презентации книги Ду Фу «Стихотворения» в переводах Натальи Азаровой, Алёша Прокопьев о презентации книги Ю. Гуголева «Естественный отбор», Мария Галина о вечере «Человек, или подвиг филолога“, ряд минималистичных, но ярких заметок Сергея Соколовского, многие другие.
Еще одна сложность была связана с оценкой работ авторов, пишущих для нас постоянно. Премия Московский наблюдатель» присуждается за отдельную публикацию, поэтому нам потребовались некоторые усилия, чтобы дистанцироваться от «совокупности заслуг» и честно рассматривать достоинства каждого текста.
О выборе каждого из нас скажем коротко, но отдельно, потому что уже на этапе отбора короткого списка мы превратимся не в индивидуальные неповторимые лица, в одно лицо – Оргкомитет с правом единственного коллективно-коллегиального голоса, чтобы не перевешивать мнения уважаемых коллег – членов жюри.
Юрий Цветков
Я, как человек семейный, нежно люблю все, связанное с семейной тематикой. Уход традиционной семьи, традиционных семейных ценностей, распад рода мне представляется на сегодняшний день, не знаю, как там повернется история дальше, неизбежным, но лично для меня очень грустным. Семейная тема возникает на наших вечерах не единожды. Впечатления о вечере Анны Аркатовой в тонкой передаче Марии Ватутиной мне кажутся очень важными. Какое отношение все это имеет к критике? Возможно, никакого. А может, самое прямое. Потому что литература – а критика это ведь часть литературы, неправда ли? – может именно так воздействовать, отображать жизнь, которая, как мы помним, выше искусства, сиречь литературных штудий.
Виктор Куллэ как литературный деятель, поэт, критик, человек может нравиться или не нравиться. Но в статье о презентации книги Максима Амелина «Гнутая речь» он затеял очень серьезный разговор: о состоянии и развитии современной русской поэзии. Его позиция (зная Куллэ и Амелина, вы понимаете, о чем они) сильно отличается от того, что является современными трендами. Но это крайне необходимая позиция. Без нее не может быть полной картины современной литературы.
Данил Файзов
Оргкомитет находится несколько в ином положении, чем другие члены жюри. Мы были свидетелями практически всех мероприятий, описанных на сайте. И, естественно, любую статью мы читаем как очевидцы и оцениваем еще и то, насколько убедительно передана атмосфера вечера. Что ж, это можно рассматривать как со знаком минус, так и плюс. В любом случае, такой заинтересованный взгляд может быть не менее интересным, нежели отстраненность наших коллег. Нам кажется, что Марианна Ионова точно описала трогательный вечер Дмитрия и Юрия Веденяпиных, а Геннадий Каневский – впечатления о презентации Марии Степановой.
Надя Николаева
Если мои коллеги отметили в отобранных ими материалах зачастую внелитературную, зарисовочную составляющую, то мне хотелось выделить авторов, находящихся на другом полюсе, противоположных по своему методу работы с материалом, вклад которых в критический жанр не менее ценен. Людмила Вязмитинова наблюдает литературный процесс с начала 90-х годов, ее взгляд на происходящее отличает фактографическая точность летописца и видение перспективы, присущее историку, что вполне проявляется как в полномасштабных эссе, так и в репортажных зарисовках этого автора, в частности, в выбранной нами заметке о вечере Владимира Гандельсмана в цикле «Спасибо скайпу».
Герман Власов в статье о презентации «Схолий» Сергея Шестакова, как нам кажется, легко берет высоту и попадает в тон вечеру и книге. Даже при заведомой симпатии критика к рассматриваемому автору не всегда ситуация складывается столь счастливым образом. Здесь тот случай, когда немногочисленные нужные слова сложились в нужном порядке и прибавили понимания о предмете.
На этом оргкомитет окончательно превращается в лицо коллективное и передает слово членам жюри.
Кирилл Ковальджи
РЕПЕТИЦИЯ ОРКЕСТРА
Скучать не приходится. «Культурная Инициатива» – это тут и там вспышки живого таланта. Если в целом – то все авторы сайта хорошо владеют словом, успешно добиваются соответствия формы и содержания. Что характерно – отличаются похожей интонацией, повествовательно-разговорной, ровной, порой даже приглушенной. Эмоции и мысли то сталкиваются, то обнимаются. Хочу отметить любопытный факт: авторы статей отчетливо делятся на два рукава: на молодых поэтов и критиков, и на тех, кто много старше.
Я выделил разговор Екатерины Шерги о Дмитрии Быкове. Дмитрий наделен редким качеством включенности во все области литературы. И Юрия Арабова, наделенного другим редкостным даром – включенности во все области исторической современности. Ну а Марк Шатуновский, написавший о презентации Юриной книги «Земля», давно известен своими острыми эстетическими принципами.
Теперь каждый пишет, как хочет, сам себя печатает или выставляет в Сети. Творческое пространство стало походить на расширяющуюся вселенную, ее не охватить. Какое место во всей нынешней разноголосице занимают современные авторы? Справедливый ответ придет позднее…
В этих заметках я хочу лишь несколькими штрихами обозначить особость данной культурной инициативы – ее свободу от групповых пристрастий. В остальном же – полное разнообразие.
Это современникам нравится. Такие интонации, такой менталитет им весьма близки. Отстраненность с определенной долей лукавства, игра смыслов.
Почти все номинанты на премию – авторы книжек, у них немало публикаций и литературного опыта, их имена звучат не впервые. И что интересно – у них при общей повествовательно-разговорной приглушенности, о которой я уже говорил, достаточно интонационного разнообразия, разлёта тематики. Лирика лирикой, саксофон, гитара и скрипка, но наш оркестр был бы неполным без звука трубы и барабана.
Вечные крайности. Одна: искусство для искусства. Другая: искусство для людей. Обратимся к Пушкину. Он за первое? – «…не для битв,/Мы рождены для вдохновенья,/Для звуков сладких и молитв». «Цель поэзии – поэзия». И – «Подите прочь! Какое дело/Поэту мирному до вас!». Но он же за второе: «долго буду тем любезен я народу,/Что чувства добрые я лирой пробуждал/И в мой жестокий век восславил я свободу…».
Я всё определённей испытываю, так сказать, амбивалентные чувства. С одной стороны – радость, что неуклонно и щедро прибывают всё новые и новые таланты. С другой – ожидание, сродни голоду – когда же, наконец, появится тот, кто много на себя берёт, предъявит себя как наследника русской классики, ответственного за ее живое продолжение. Это пусть рискованное, опасное, но прекрасное и необходимое самозванство, самопровозглашение.
Сегодня после резкой смены уклада и разочарования из-за мировых последствий двадцатого века в литературе возобладали интравертные тенденции, эмиграция в себя самого, отдаление от читателя (я сейчас не касаюсь внешних – рыночных – причин).
Однако оправдана ли ностальгия по прошлому? Возможно ли повторение пассионарного всплеска русской поэзии начала прошлого века или читательского бума последующих десятилетий?
Роль автора в обществе существенно и необратимо изменилась. Ее социальная функция уже никогда не будет востребована так, как прежде, когда она была живым оазисом в пустыне мёртвой речи. Пусть эта функция не исчезла, но её действие ограничено.
Время другое. Стадионы остаются за футболом, литература вернулась к своему призванию – поискам сердечного друга, понимающего собеседника…
И в европейской поэзии возобладало пристрастие к герметичным, элитарным, изощренным текстам – к внутрицеховым, замкнутым на себя достижениям, пренебрежительно оторванным от нормального читателя. Общение с живыми современниками предоставили уличным бардам…
Слава Богу, русская литература еще не состарилась, в ней достаточно жизненной энергии, потому я верю в ее будущее – пусть в иных условиях оно будет иным. Из массы мастеров должны появиться масштабные личности!
Леонид Костюков
ОБ УЛУЧШЕНИИ ПОКАЗАТЕЛЕЙ СРЕДНЕЙ ТЕМПЕРАТУРЫ ПО РЕАНИМАЦИИ
Что касается премии «Московский наблюдатель», прекрасный и отточенный временем ход – обращаться за мнением к тем, кто согласился принять участие в ее работе. Отрицательные оценки как бы исключены самим протоколом. В таком случае моя, вероятно, будет самая скептическая из возможных. Я считаю премию почти бесполезной и малоосмысленной. По-моему, это примерно то же самое, что костюм умирающего (отечественной литературной критики) отнести в химчистку. Что согласился участвовать? Восстанавливаю исходную ситуацию: меня на сей раз никто не спрашивал, здоров ли умирающий, и что логично предпринять в первую очередь. Меня спросили, не соглашусь ли я помочь отнести костюм в химчистку. Отчего нет. При прочих равных лучше лежать в гробу в чистом костюме.
Почему я не кричу на всех углах, что умирающий умирает, и не назначаю лекарств? Во-первых, хоть негромко, но кричу, хотя бы вот сейчас. Во-вторых, криком делу не поможешь. В-третьих, я не доктор. В-четвертых, от смерти нет лекарств. Что делаем? Чистим костюм.
На выбор двух лучших мне прислали бешеное число текстов. Я прочесал их в поисках симпатичного, чтобы потом, долго и с удовольствием, отбирать из симпатичного два самых симпатичных. В итоге приблизительного прочесывания отобралось 3 (три) материала. К великому сожалению, не помню третий; каждый из господ авторов может считать, что речь идет именно о нем.
Что в массе своей представляет отринутая масса? Представьте себе, что вам есть, что сказать (о вечере, книге, авторе, литературе, жизни). Вы как можно быстрее и компактнее проговариваете привходящие (кто, где, что, когда, кто пришел) – и переходите к собственному высказыванию, живому, творческому и рискованному. А теперь представьте себе, что вам удалось растянуть привходящие на всю заметку и так ничего и не добавить. Один раз этот трюк выглядит как реприза Жванецкого. Сто раз – не смешно. Впечатление, что автор заметки вошел в бассейн, похлопал себя по ляжкам, набрал воздуха, взмахнул руками – и вышел. А поплыть?
Об отобранном. Сразу говорю: дело не в том, что я лично знаю о. Константина Кравцова и пользователя Интернета под ником lesgustoy. Дело не в том, что Константин поминает Георгия Иванова и парижскую ноту, а lesgustoy пишет стихами. Гораздо ближе к делу, что оба они – редкие авторы «Московского наблюдателя», и им незачем вырабатывать в себе (вредный и гнусный) навык, о чем говорить, когда не о чем говорить. То есть нашлось, что сказать, – вот и сказали. А что сказали талантливо – это и не удивительно: наш город талантами не обижен.
С этой точки зрения, сам бывав в положении автора «МН», могу порекомендовать милейшим представителям «Культурной инициативы» слегка модифицировать их титульный вопрос к потенциальному осветителю события.
Они спрашивают: «Не напишешь ли о вечере?» Я предлагаю расположить этот вопрос вторым, а первым задавать: «Тебе есть, что сказать об этом вечере?» И если ответ отрицательный, переходить не ко второму вопросу, а к следующему кандидату.
И средняя температура по реанимации резко возрастет.
Кирилл Корчагин
РОЖДЕНИЕ БАСТАРДА
Сама идея премии, посвященной лучшим отчетам о литературных вечерах, не может не показаться странной. И удивление оказывается столь сильным, что далеко не сразу приходит понимание, для чего это собственно нужно. Тем не менее, опыт последнего времени – проекта «Литературная жизнь Москвы», который, правда, помнят только старожилы, попыток возобновить регулярное освящение различных мероприятий на сайте «Новая литературная карта России» и, наконец, отчеты, публикуемые «Культурной инициативой», говорят о том, что этот жанр все-таки сохраняет свою привлекательность (если не для авторов, то для кураторов). Действительно, такой отчет, с одной стороны, придает «осмысленности» литературному процессу, позволяет записать эфемерные события на скрижалях вечности: такая фиксация неожиданно оказывается более эффективной, чем популярные сейчас видеозаписи тех же мероприятий. Это и понятно: видео, несмотря на бо́льшую точность, не может предложить свой взгляд на происходящее. Вернее, этого не происходит в случае механической фиксации мероприятий: движущиеся изображения оказываются чистым медиумом, который лишь переносит информацию (пусть и с некоторыми искажениями), но бессилен помочь в ее упорядочивании и осмыслении. Эта информация живет своей жизнью – в «YouTube» или социальных сетях – и оказывается оторванной от общего контекста словесности. Отчет о литературном вечере – жанр, конечно, тоже не совершенный: он всегда сверстан на живую нитку и предполагает быструю реакцию, не оставляющую особо много времени на размышления об увиденном или услышанном. Более того, это жанр, который редко имеет своего читателя, – среди множества отчетов только единицы «попадают в цель», становятся поводом для более серьезного разговора. Тем не менее, отчет играет важную роль – его можно считать своего рода лабораторией, в недрах которой изобретаются схемы осмысления текущей литературы. Этот жанр-бастард, находящийся на периферии литературного мира, всё же может быть основой для более основательных высказываний о тех или иных явлениях текущей словесности. И в этом контексте идея учрежденной «Культурной инициативой» премии обретает особый смысл: можно поощрить не только законченное и отточенное высказывание, но и какие-то «мгновенные» уколы понимания – то, что еще не формирует концептуальную сеть, но без чего эта сеть будет невозможна в будущем.
Пару слов о моем выборе. Честно говоря, я старался выбрать одни из наиболее «неудобных» текстов – один из них принадлежит Александру Мурашову, другой – Валерию Нугатову. Обоих в известной мере можно считать enfants terribles отечественной словесности (пусть мера известности их несколько различается). Оба отчета могут показаться едкими, резкими, желчными – такими они и являются. Однако это не негативная критика героя отчета или его манеры: оба текста проникнуты заинтересованным вниманием – в одном случае к Станиславу Львовскому, в другом – к Андрею Сен-Сенькову. И в то же время оба текста дают понять, что у их авторов есть своя позиция – они стоят на ней и ни при каких обстоятельствах с нее не сойдут. Мне кажется, что современное критическое высказывание на данный момент не испытывает такого большого дефицита в аналитических текстах, последовательно разъясняющих особенности манеры того или иного автора (среди отчетов, которые мне довелось просматривать для того, чтобы совершить свой выбор, есть такие тексты, пусть и решенные в подобающей случаю конспективной манере). Но в ситуации «Московского наблюдателя» мне интересно обратить внимания на тексты, которые крайне субъективны, выражают подчеркнуто пристрастную точку зрения. Ту, которая возникает не от желания заклеймить непонятное и эстетически чуждое, а от желания понять, как устроены те или иные явления текущей литературы, даже если они воспринимаемы авторами скептически. Я думаю, что такой здоровый скепсис сам по себе важен и интересен.
Последний раз о текущем состоянии отечественной критики
Предуведомление
Из нижеследующего будет, надеюсь, понятно, почему я потерял интерес к высказыванию своего мнения и, тем более, к отстаиванию его. Впервые посетив этот мир в широком смысле в 60-е годы ХХ века, а литературный мир Москвы – в 80-е, я практически сразу и там, и там заметил высокое содержание алогизма, лишенной смысла деятельности и простой человеческой глупости. По молодости и наивности я думал, что достаточно одного деликатного намека – и человек, устыдясь своих ошибок, мгновенно поумнеет. Теперь я склонен этот свой молодой романтизм причислять скорее к залежам того самого, о чем у нас пошла речь. Поэтому отчего данный раз – последний, думаю, ясно. Мир не исправляется – и Бог с ним (а не с нами). Возникает встречный вопрос – а зачем же (хотя бы и в последний раз) я все-таки это пишу?
Ответ на этот вопрос следует искать внутри милейшего Д. Файзова: он вежливо попросил – я не сумел ему отказать. В следующий раз, однако, откажу – и ему, и кому другому.
Говорю заранее – если
Он автоматически становится душеприказчиком этого меморандума, ему надлежит истово отстаивать изложенные в нем воззрения, ибо мы в ответе за то, что заказали.
Опция отказа и регулярность
Я считаю, что в литературе есть
Стихотворение
вы
козлы
В такой терминологии, согласитесь, где есть намерение написать стихотворение, там (исключая клиническую немощь) есть и стихотворение. ОК, тогда мы задействуем категорию поэзии, поэтического свечения, литературного качества – чего угодно, что только не сводится к маркировке. Если этого нет, вся наша деятельность неразличима. Как-то должно отщепляться воплощение от намерения. В этом месте принято ссылаться на Мандельштама – что ж, есть и просто ерунда.
Будет правильно, если пресловутая ерунда на месте литературного произведения не встретит критический отзыв, а напорется на пустоту. По-моему, логика здесь проста – критика-то литературная; нет литературы – нет и критики. Это и есть опция отказа. Безотказная критика вызывает у меня резкое недоверие.
(Здесь может возникнуть встречный вопрос: а как вы по наличию критики видите ее безотказность? Очень просто: она идет по такой схеме, что отказ тут не предполагается. Что-то типа подзабытого жанра характеристики из парткома: есть человек – есть и характеристика).
Вернемся к возможности неудачи по итогам литературного творческого акта. Давайте (очень приблизительно, на глазок) прикинем процент неудач. Навскидку – но не среди посетителей мурманского лито при столовой морфлота, а среди самых что ни на есть нас – такой-растакой московской тусни, узнающей саму себя на литвечерах. Ну, примерно, 3% – или 97%?
На этих полюсах количество явственно переходит в качество. За этими цифрами встают две ярко выраженные идеологии, которые я попробую бегло описать.
3% неудач – это нормальный припуск брака при позитивной регулярной созидательной деятельности. То есть, как правило, литература удается, а вот тут у тебя, Михалыч, соскочил палец. Ай-яй-яй, Михалыч, но ладно. Наверстаешь. Отчего не наверстать?
97% неудач – это отчаянные попытки преодолеть непреодолимый барьер, это Адамович с его «Невозможностью поэзии», Фолкнер с его «неудачей великого замысла», Гандлевский с его 3 стихотворениями в год и т. д.
За второй идеологией стоит очень мощный фактор – беспощадное время востребует хорошо, если 3%, а 97% отбросит как шлак. За первой стоят соображения теплой литературной жизни – мы не можем здесь и сейчас обходиться тем сухим остатком, который останется от этого года через полвека. Мало того, что мы не знаем его, но надо еще жить, и хорошо, если стихами и прозой друг друга, а не сплетнями друг о друге, и хорошо, если с неравнодушием отделяя живое от неживого – пусть это живое и не протянет полвека. Отсюда оно мило и обаятельно.
Я бы назвал первую и смягченную вторую идеологии концепцией регулярной деятельности и попытками прорыва. Возможно, не до конца удачными, и надо поощрять то немногое, что удалось. Я бы мог долго рассуждать о бессмысленности регулярной деятельности в литературе, но потерял вкус к долгому разговору о бессмысленном.
Поэтому я не люблю регулярную критику: она молчаливо предполагает литературу регулярной деятельностью, сводит новое к известному и, не будучи наукой, приобретает худшие черты наукообразия в пародийном изводе.
Извини, Женя (это я Жене Вежлян), но не надо столько умных слов. Если тебе есть, что сказать, скажи попроще. Только ради Христа не спорь со мной. Во-первых, с чем тут спорить, а во-вторых, спорь с Файзовым.
Другая родовая травма регулярной критики – она вся проистекает из компенсаторной функции: что сказать, когда нечего сказать? Когда есть, что сказать, – просто говоришь: нет проблемы. А регулярность – защита от ужаса пустоты, немоты, вот сейчас поднимут и заставят говорить тост – а сказать-то нечего. Вот и возникают подпорки регулярности, ячейки для заполнения, прозрачные анкеты, ответы на типовые вопросы.
Я бы сказал так: отставив в сторону проценты, литературная неудача – норма жизни. Сделал «как надо» – неудача. Это не понимают отделы прозы толстых журналов, воспроизводя из раза в раз сделанное «как надо». Крепкий рассказ, нормальная проза. Боже мой. Норма не стоит разговора. Разговора стоит феномен. Он изначально (хотя бы чуть-чуть) выламывается из системы. Он являет из себя нечто (хотя бы чуточку) новое – и воздействует, удивляет. Это удивление может породить критику. Может и не породить. Это вторая опция отказа. Меня поражает, изумляет, восторгает – но мне нечего сказать. Есть реплика, возглас! – нет критики.
Будь я моложе и романтичнее, попросил бы критиков не писать критику в случае, когда ее нет. Что говорить, когда нечего говорить? Молчать. С высоты своего возраста никого ни к чему не призываю. Если (вдруг)
Мурманское лито при столовой Морфлота.
Этот параграф написан в предположении, что вынесенная в заглавие инстанция не существует. Как говорится, все совпадения непреднамеренны, на всякий случай дико извиняюсь.
Состав и характер деятельности провинциального лито хорошо известен: это люди, милые или не очень, агрессивные или безобидные, как правило, ранимые и неврастеничные, пишущие наивно, много и плохо. Их совместное бытие имеет ярко выраженные психотерапевтические черты. Так как им, очевидно, находиться вместе комфортнее, чем по отдельности, не будем торопиться клеймить провинциальное лито, точнее, будем клеймить его точечными методами, а не коверными.
Этот мирок, если снять о нем в Голливуде хорошую мелодраму с Робином Уильямсом, Робертом-де Ниро, Джимом Кэрри, Дастином Хоффманом и Эммой Томпсон (подбор актеров глубоко продуман, просьба ничего не менять), предстанет перед нами трогательным и обаятельным. У него нет никаких недостатков, кроме, собственно, одного условного – это не имеет отношения к литературе. Подчеркиваю – глубоко условного, да почти что и не недостатка. Вот я, например, не имею отношения к свиноводству (потому что никуда не вожу свиней), но отказываюсь признавать это недостатком.
Провинциальное лито образует локальную культуру. Она основана на плотном знании творчества друг друга и очень серьезном к нему отношении. Это выражается и внутри произведений – в диалогичности, множестве аллюзий, перекрестных ссылок и т.п., – и в локальной критике. Характерный признак локальной критики – когда Костя пишет о Васе, если отвлечься от имен и цитат, непонятно, о ком идет речь – о Васе, Шекспире или Пушкине.
Локальная культура сама по себе не зло и не добро. Более того, на заснеженных улицах Мурманска (никогда там не был, если на самом деле это субтропики, не удивлюсь) это скорее добро. Как говорил один мой знакомый, это лучше, чем нюхать клей. И нюхать клей – далеко не худшее из занятий человека. Скажем осторожно – локальная культура становится злом, если ее аккуратно пересадить в то, что мы называем литературным процессом. Давайте скажем еще осторожнее – если все мы, для простоты объединенные в Список Файзова, собираемся и дальше поддерживать коллективную иллюзию того, что мы занимаемся литературой, не надо переносить вот в это самое, чем мы занимаемся, элементы локальной культуры. При этом локальная критика обретает два отдельных суровых изъяна – неотличимость Васи от Пушкина и Шекспира и неотличимость Шекспира от Пушкина. Эти два изъяна в совокупности превращают ее из критики в нечто иное, имени чему лично я не знаю, а врать не хочу.
Когда я читаю критические отзывы Натальи Черных об Андрее Таврове или Виталии Кальпиди, я перестаю различать Таврова, Кальпиди, Шекспира и Пушкина. Так как это состояние для меня некомфортно, и мне хочется снова научиться отличать хотя бы Шекспира от Пушкина, я вынужден отжимать собственные мозги и по капле сцеживать оттуда критику Н.Черных. По-моему, критика не предполагает таких болезненных процедур. Посему это не критика.
От
А если очень не терпится возразить, вот вам Файзов. Порвите его в клочья, если вы такие плохие.
По изложенным выше причинам меня не интересует критика Лесина о Вознесенском (не о физически покойном, а о физически живом), Родионова о Емелине, Гулина о Ларионове, Кукина о Гадаеве, Бунимовича о Шатуновском и Морева о Степановой (пожалуй, в особенности). Не потому что это плохие поэты/критики, а по соображениям о локальной культуре. Ехидный читатель спросит: если ты такой умный, что ж тебя интересует твоя собственная критика о Веденяпине? Отвечаю ехидному читателю: не интересует. Стихи Веденяпина интересуют, а моя на них критика – нет. Слишком близко; ничего неожиданного не скажу. Спросите – почему пишу? Отвечаю – по слабости, по человеческой теплоте, по инерции, по несовершенству человеческой природы. Больше не буду (точнее, буду Веденяпину по имейлу).
Пещера.
Некоторое время назад (год?) я имел несчастье написать рецензию на книгу стихов Данилы Давыдова. Кто не расчухал неявную цитату, Мартынов вошел в энциклопедии как офицер, имевший несчастье убить Лермонтова. Ну, история повторяется не так буквально, но
Не мое дело судить, насколько хороша была та моя рецензия. Пораженье от победы, что называется, ты сам не должен отличать. Рецензент гарантирует некий минимум: заинтересованность, фундированность, искренность, аргументированность и т.п. Минимум я выполнил. Многим понравилось.
Должен признать: а вот книга ДД мне совсем не понравилась. То есть рецензия была не положительной и даже не то чтобы амбивалентной, а довольно отчетливо отрицательной. Но ведь отрицательная не значит плохая. Да и Борис Леонидович, когда писал о неотличении победы от пораженья, имел в виду собственную ситуацию автора, а не рецензируемого объекта.
Отвлечемся от узкой ситуации и встроим ее в чуть более широкий контекст. Вот я отрецензировал две книги Маши Галиной по имейлу ей лично. Одну скорее отрицательно, но с оговорками о хорошем. Другую — положительно, но с оговорками о недостатках. Оба раза получил благодарности в ответ, и непонятно, где больше.
Ведь положительная критика может идти от равнодушия, от общей льстивости, от нежелания наживать врагов, просто по инерции и т.п. Отрицательная между своими (а мы тут в основном свои, потому что чужие тут не ходят) не имеет внелитературных мотиваций. Ее корни – желание помочь, разобраться и помочь разобраться. Плюс любовь к литературе как таковой и как таковая. А также – уважение к объекту критики и надежда на его адекватность. Но в нашей северной стране не всякая надежда сбывается.
Смысл отрицательной рецензии, вообще говоря, близок к нулю. Если только попутно ты не говоришь
Возвращаемся к горячо любимому и уважаемому мной (кроме шуток) Даниле Михайловичу. Некоторое время мы пребывали в напрасных надеждах друг относительно друга: я ожидал благодарности (сперва формальной, сквозь зубы, потом, по мере охлаждения, – все более искренней), он же, как впоследствии оказалось, – извинений и чуть ли не покаяния.
Напряжение должно было
Так мы и жили – я с довольно качественной рецензией, не отмеченной благодарностью, но что ж; Д.М. – с вероломным товарищем, написавшим о нем гадость. Прошлое скрывалось за поворотом, и вот уже его черты таяли в зимнем воздухе Москвы, и все такое. И, представляете ли, не далее как месяц назад, на Даче на Покровке, представляя меня своей знакомой, Д.М. (будучи, правда, в состоянии алкогольного опьянения), припомнил все ту же рецензию уже в формах какой-то военно-патриотической риторики (удар в спину и т.п.).
Я в полном замешательстве.
Эй, Данила! я не понимаю, в силу чего кто угодно не может (искренне и аргументированно) высказать свое мнение о ком угодно. Скажу больше – я отказываюсь это понимать. Другое дело, что мы можем констатировать твое неприятие критики – художника легко обидеть, художник имеет право на личные фобии, мании и прочие девиации; будем снисходительны к художнику. ОК, ты можешь попросить меня (а также всех и каждого) больше не отзываться о тебе критично. Но давай договорим до конца: это твое личное свойство, типа непереносимости к сирени – ОК, мы не дарим тебе сирень. Ты не выносишь, когда при тебе говорят слово «методично» – ОК, мы не говорим слово «методично». Мы даже не называем это отклонением, так, милая простительная особенность. Но особенность твоя, а не моя.
Если вдруг ты начал читать это, будучи нетрезв, бросай – и возвращайся трезвым и абсолютно адекватным. Всё. Отсюда мы считаем тебя трезвым. Так вот – если ты все еще продолжаешь считать, что я нарушил некий неписаный кодекс, не поленись, выпиши его – и ужаснись выписанному. Мне неприятно даже гадать, что может стоять в таком кодексе. «В случае знакомства и хороших отношений рецензента и рецензируемого объекта не рекомендуется…» Тьфу. Противно. Сейчас многие боятся пафоса, а вот я не боюсь. Этот пещерный непроговоренный кодекс – то, что тянет нашу критику в болото теплых, потных, вяло (потому что мимо денег) коррупционных и никому не интересных личных взаимоотношений. Плюс столовая Морфлота – да мы от нее далеко и не ушли.
Данила, я не представляю себе, что ты можешь на это возразить. Но так как в мире есть много того, чего я себе не представляю, все возможные возражения – Файзову. Говорю абсолютно искренне: есть такая категория, как вместимость. Мой череп размером со средний человеческий череп просто не вместит твоих фантастических возражений. Файзов метафизически широк во лбу – он всё вместит.
Я не писал бы так много про один, несмотря ни на что, все равно интеллигентный и цивилизованный эпизод личных отношений Иван Иваныча и Иван Никифоровича – Данилы Михайловича и меня, – если бы не большая личная популярность Д.М. среди нескольких поколений молодых и не очень литераторов РФ. Еще раз: если неприятие критики – милая личная черта Д.М., я готов впредь это учитывать из соображений гуманизма и т.д. Если же этот неписаный кодекс гуляет по пресловутым поколениям воздушно-капельным путем, выписывайте и жгите.
Ах да, я забыл, что мы никого никуда не призываем, потому что это бесполезно. ОК. Живите, как жили, только помните, что это пещера. А не хотите – не помните. Наши пращуры не понимали, что живут в пещере, и это непонимание скрашивало их повседневную жизнь. «А что? – говорили они, – Прекрасное жилье».
ОК.
Как устроено – что?
Радиослушатель Дмитрий Кузьмин из Москвы очередной раз интересуется, почему рецензия должна содержать
Помимо того, как устроено, нужна информация о том, что устроено. Согласись, два овала на оси –
Ты скажешь, что объект критики оговорен заранее – это, например, книга стихотворений. Но так как стихотворение – не более чем маркировка, то книга стихотворений – не более точная характеристика целого, чем, скажем, мероприятие. Мероприятие прошло в благоговейной тишине. Тебе от
Ближе к стихам. Если эти стихи нуждаются в читателе (а критик, как ни крути, – представитель читателя, да и сам читатель), они
Автор имеет намерение результата и сам результат. Мы с самого начала договорились, что это не одно и то же. Критик различает намерение – ну, это нечто близкое к направлению, жанру, роду искусства. Автор предполагает нас увлечь. Или растрогать. Или погрузить в раздумья. Мы это видим. А – отдельно! – ему это удалось, либо нет. В случае каждого конкретного читателя. И здесь критик всего лишь тестирует на себе принятое внутрь: увлекло – не увлекло и т.д.
Вот критик уже понял, что речь пойдет об автобусе. Мы разбираем его устройство. Ах, какой необычный и изящный автобус! У него стекла из мушиных крылышек, колеса из воздушных шаров, а горючее у него – малиновый сироп. У тебя не назревает каверзного вопроса, а у меня назревает. А едет ли этот автобус? Тебе это любопытство кажется странным. Это неформальная категория, самоуговор. Кому-то кажется, что едет,
Что ж. А мне кажется иначе. Если он едет (пусть это даже иллюзия), то все становится удивительно, феноменально: и стекла, и колеса, и горючее. А если не едет, то зачем устройство? Чтобы нам тут вывернуть себе мозги, отличая несъедобный гамбургер от неходящего лифта? Зачем нам устройство вне функциональности? Оно становится вещью в себе, и одно не хуже и не лучше другого.
Да, дорогой Митя, проклятое и профанное «нравится – не нравится», торкнуло – или нет. Ну, как учил Гумилев, с придаточным. А если не торкает, мы останемся при кунсткамере устройств непонятного назначения. Это что угодно – но не поэзия.
Другое дело, что торкает принципиально по-разному (см. выше). И где есть цель (действие), там появляются художественные средства (устройство). И цель может быть частично достигнута и т.п., возникает своего рода диалектика. Но описательная критика средств в отсутствие представления о цели – метафизический нонсенс.
Надеюсь, все (кроме Мити) поняли. На большее я и не рассчитывал.
Дмитрий Кузьмин
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ЗАПЛЫВ В ОРКЕСТРОВОЙ ЯМЕ
Коллега Файзов (судьба которого в этой истории – принимать на себя все шишки) попросил меня изложить письменно то, что было мною сказано устно на презентации премии «Московский наблюдатель», поскольку ( «здесь должен быть фонтан, но он не бьет») установленная на запись видеокамера, как выясняется, не записывала. Я признался, что сделать это будет затруднительно, поскольку речь моя была не программная, а чисто ситуативная, скорее реплика в беседе, и на полноценное монологическое высказывание не тянет. Тогда коллега Файзов предложил мне ознакомиться, для вдохновения, с тем, как справляется с этой манипуляцией (превращением реплики по ходу в манифест) коллега Костюков, с которым мы на означенной презентации преимущественно и беседовали. Выяснилось, что коллеге Костюкову, в свою очередь, я уже послужил для вдохновения. Это, в принципе, приятно – хотя в литературных дискуссиях я всё же предпочитаю, чтобы оппоненты разговаривали именно со мной, а не с фантомом, напоминающим обо мне своим именем, но не высказываемыми взглядами.
Мои представления о том, как должна быть устроена литературная критика, я много раз формулировал на протяжении полутора десятков лет. Критика обращается к читателю и выполняет посредническую функцию, помогая ему ориентироваться в текущем литературном процессе. Особенность этого процесса в сегодняшней поэзии состоит в том, что предложение заметно превышает спрос и количественно (пишется столько, что даже профессионалу всё прочесть не под силу), и качественно (разброс возможностей так велик, что даже самый продвинутый и квалифицированный читатель даже на самых вершинах и передовых новейшей словесности не обнимет необъятного:
Разумеется, возможна и легитимна критика принципиально иного рода: основанием для её существования является отказ от посреднической функции и обращения к читателю. Тут есть варианты. Если, скажем, момент обращённости, адресованности, акцент на прагматике высказывания снять – то, на мой взгляд, мы просто выходим за пределы критики как явления и получаем чисто исследовательский текст по поводу другого текста; этот исследовательский текст может быть научным (в том числе и филологическим), а может – и художественным (потому что литература сама по себе есть род исследования), как подсказывают нам, скажем, эссе о литературе в исполнении Анатолия Барзаха или Виктора Iванiва (которые, впрочем, и аналитический элемент, и даже рекомендательный элемент тоже в себе содержат – но не на первых ролях). А вот если обращённость высказывания удерживается, но адресат меняется, – критика, по-видимому, остаётся критикой, но это другая критика. К кому она может обращаться, если не к читателю? Совершенно очевидно: к писателям. К автору текста, о котором идёт речь, и к другим авторам, которые заинтересованы (в этом авторе или в этом критике). Что и кому должна такая критика, какая писателям от неё польза (вынося за скобки вопрос о том, что писатели в свободное от сочинительства время ещё и читатели и тоже нуждаются в «критике для читателей»)? Осторожно предположу, что главное требование к ней — это свежесть и неожиданность взгляда, потому что разговор идёт не с теми, кто прикидывает, ехать ли ему на некую малоизвестную им улицу, а с теми, кто по ней и так ходит каждый день. На практике, увы, зачастую критика этого рода сообщает жителям улицы о том, что наша улица самая прекрасная и уютная, а вот в соседнем районе, напротив, на улицах бардак и безобразие.
Про что нам рассказывает вместо этого коллега Костюков? Вроде бы в какой-то момент возникает тема обращённости критического высказывания к писателю и доброй душе Марии Галиной, способной равно благодарить и за отрицательные отзывы, и за положительные. Параллельно сообщается, что другие герои отрицательных рецензий коллеги Костюкова реагировали на них «правильно, то есть никак» – следовательно, те рецензии были адресованы не им. Тем не менее, несмотря на разную обращённость, основное свойство этих рецензий, которое обсуждается, – это их отрицательность или положительность. Выходит, что обязанность критика – сообщить, соскочил ли у Михалыча палец или не соскочил, причём независимо от того, адресуется ли он при этом к самому Михалычу, к прочим мастерам слесарного цеха или к посторонней публике. Насколько это интересно Михалычу (несомненно, имеющему собственное представление о судьбе своих пальцев)? А публике?
Леонид Костюков написал замечательную рецензию на книгу стихов Данилы Давыдова (отнюдь не воспользовавшись при этом фигурой «отказа от обсуждения», то есть признав явление значимым). В этой рецензии много тонких и точных наблюдений над поэтикой Давыдова – и в этом смысле она вполне отвечает требованиям, предъявляемым к «критике для писателей». Что до читателя, то и он получит из рецензии Костюкова довольно твёрдое понимание, на какой улице в городе сегодняшней русской поэзии расположена поэзия Давыдова, – хотя, прямо скажем, отчего и зачем эта улица так выглядит, у Костюкова не написано. Проблема возникает только тогда, когда Костюков за
То, что при всём этом Леонид Костюков именно мне приписывает нежелание спрашивать о задачах текста, ограничиваясь обзором его устройства, – аберрация не столько удивительная, сколько показательная: давным-давно в статье «Вопли обывателей» я уже писал о том, что проекция (в психологическом смысле этого термина) – наиболее распространённый защитный механизм при столкновении консерватора с инновационным искусством. Но я вижу в статье Костюкова и одно локальное объяснение – оно заключено в перечне возможных функций поэтического текста: «либо вознесут вверх, либо унесут вдаль, либо вышибут слезу, либо очистят душу от шлака, либо помогут найти опору в жизни». Все варианты равно достойны – но дело в том, что это не разные функции, а ровным счётом одна: психотерапевтическая. Хорошая функция – но если б ею всё исчерпывалось, овчинка не стоила бы выделки.
Я разделяю с Леонидом Костюковым глубокое недовольство сегодняшним состоянием русской литературной критики. Но корень зла видится мне совершенно в другом. Не то беда, что Лесин пишет о Александре Вознесенском, а Гулин о Ларионове (где это, кстати?), – наоборот (Лесин о Ларионове) было бы куда хуже. Нормально, когда критик берется писать о близком ему авторе. Плохо, когда он при этом не держит дискурса, а в итоге суть его высказывания сводится к тому, что у критика и поэта совпадают (или, если автор не близкий, а далёкий, – не совпадают) тезаурус и антропологический тип. Ну, ОК, а остальным-то до этого что за дело? И некому, увы и ах, одёргивать даже вполне квалифицированных и респектабельных авторов, чтобы занимались исполнением своих прямых обязанностей. В этом смысле новая премия (ради разговора о которой мы вроде бы и собирались) – какой-никакой шанс повлиять на ситуацию. А уж в какую сторону – зависит от того, как у нас дальше пойдёт перетягивание каната.
премиальные истории,
Московский наблюдатель
23.10.2013, 6027 просмотров.
