Лев Оборин
Утром 16 мая не стало Алексея Колчева; он умер в Рязани, в больнице; последняя написанная им строка – фейсбучный статус «В реанимации». Увы, все оказалось хуже, чем можно было надеяться. Смерть в больнице, где к тяжелобольному человеку «просто никто не подходил» (http://www.rzn.info/news/2014/5/16/tam-temno-ryazanskiy-poet-aleksey-kolchev-skonchalsya-v-bol-nice.html), как ни страшно это осознавать — событие того мира, который Колчев видел и описал.
Мир его стихов совершенно трагический, и трагедия заявляет о себе не через пафос, а через констатацию. Колчев позволял себе иронию ( «с умным видом/с умным видом/в красной шапке королевской/я взываю к нереидам/к ростроповичу с вишневской»), но сплав иронии с трагизмом в конечном итоге поднимал его поэзию, всегда соотнесенную с этикой.
В одном из недавних циклов (http://polutona.ru/?show=1105105121) Колчев превращает в стихи рязанскую криминальную хронику: получаются поэтические микросюжеты, продолжающие традицию Холина, но работающие с реальным – на расстоянии одного клика – материалом. Амбивалентность этического решения: воспользоваться сообщением о бытовой трагедии, чтобы превратить его в поэзию. Контекстуализовать в бессмертие? Думается, Колчев не одобрил бы громких слов, да они и не подходят к его задаче. Задача же эта даже не в том, чтобы обратить внимание, принудить к созерцанию
каждый вечер
за стенкой малосемейки
пьяный сосед
надрывается в караоке
громко сначала
всё монотонней и глуше потом
всегда
мимо нот
он поёт об одном:
«зла немерено»
пока не уснёт
<…>
зла немерено
зла
Верлибр о несчастном мире – но в этом несчастном мире оставались и богатые рифмы. Колчев их находил.
а в протокол записано разбой
бессмысленный и беспощадный
ответит руганью площадной
небрежно оттопыренной губой
летай летай над крышей нетопырь
рыдай рыдай повязку сняв фемида
услышав приговор умри для вида
сухие пальцы растопырь
Равно мастерское владение свободным стихом и регулярным – одна из важных черт многих современных поэтов. Колчев явно осознавал важность для себя и того и другого, поэтому в одном из его стихотворений – «факты» (http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2012-1-2/kolchev/) – мы наблюдаем, возможно, уникальную смесь: по отдельности каждая из частей читается как верлибр (за исключением только второй), вместе – как регулярный стих. Хочется подробнее говорить о технике его письма, но пока что получается только о том, что действие его стиха подобно действию пружины, в точности приводящей в движение заводной механизм: завода всегда хватает, резьбу ни разу не сорвало. То, что можно назвать поэтическим дыханием.
Последний вечер Колчева состоялся 27 апреля в Питере, видео повесила Дарья Суховей (http://d-su.livejournal.com/1532971.html). Всего лишь две с небольшим недели назад; спокойный голос, который теперь только в записи и услышишь, читает эти стихи – удивительное сочетание отчаяния и стоицизма (и голос подчеркивает именно последнее). В прошлом году у него вышло три книги стихов; тогда говорили «сразу три», сегодня радуются, что он успел их выпустить. Пишут, что набирается новых стихов еще на одну или даже не одну книгу, и, судя по его Живому журналу (http://simplizissimus.livejournal.com/), так оно и есть. Хорошо, что он много писал в последние месяцы, но как плохо, что они оказались последними. Это было уже не раз: после смерти поэта люди остаются с мгновенным осознанием того, как много он сделал. Алексей Колчев будет еще прочитан.
Алексей Порвин
С поэтом Алексеем Колчевым я первый раз встретился в Петербурге в ноябре 2011 года. Формирующийся вечерний сумрак, вбирающий архитектурную прямоту набережной реки Мойки, осваивающий различные виды звуковой и смысловой протяженности (сумрак, пытающийся стать то ли мраком, то ли светом); Алексей вышел из магазина «Все Свободны» и протянул руку со словами не приветствия, но, скорее, узнавания. Это я и помню сейчас: промозглая бесформенность двора, бесформенность, всеми силами выдающая себя за внятную форму, прервалась на миг теплым рукопожатием и обрела иную, менее тревожащую, ценность.
Как говорить об Алексее Колчеве? Для меня он остается живым.
Поэтика Алексея Колчева – это поэтика смысловых скачков и событийных поворотов в заведомо ужасающем и зачастую безысходном мире, существование в котором стремится к надличностному (подступающему к метафизике) компоненту как к спасению. Это не интериоризация надличностного за счет речевого устремления к нему, как часто происходило в русской поэзии, а процесс обратный: «обрывки» культуры, внешние и внутренние события и т. д., высвечивая прежде всего свою личную значимость, восходят по авторской интонации к той степени артикулированности речи-горечи, где отчетливо ощущается происходящее над.
Поэтика Алексея Колчева – это последовательный выход из-под власти.
Поэтика Алексея Колчева – это поэтика глубокого и заранее тщательно продуманного погружения в культуру: его расчет оказывается верным, т. е. ведущим к задуманному результату, но верным прежде всего с точки зрения возможности «подняться» над конкретным приемом и над самой идеей «приема». Артикулированность этих стихотворений объяснима: каждый текст Колчева представляет собой синтактико-прагматическое единство с хорошо просчитанными витками интерпретации. Предварительный авторский «расчет», некогда удививший меня, легко читается за каждым стихотворением и включен не только в предъявленный текст как итоговый результат, но и в процесс его создания.
Так, некоторые стихи – по сути ироничное и одновременно растерянное «обнажение приема» на основе коллажа из метафор, построенных на внятной визуальности, воспринимаемой почти как клише из поэтов-шестидесятников ( «парашютисты как медузы»), текста рецепта «потом добавить кукурузы / как следует перемешать» и прямой речи авторского «я», которая максимально отчетливо проступает в последней строчке:
* * *
парашютисты как медузы
парят в пространстве голубом
вот так начать стихотворенье
а продолжить так
потом добавить кукурузы
как следует перемешать
что же получается?
когда души метаморфозы
перерисованы в альбом
читатель ждёт уж рифмы розы
без нужды не перемещать
странный результат
Есть у Алексея Колчева и стихотворения с внятной и абсурдной сюжетной линией, которая, однако, не доводится до предела, как происходит, например, в стихах Игоря Холина. Абсурдизм в стихах Колчева существует как фоновое явление либо как своего рода отправная точка, как повод для «внутренних» перемен и внутренних смысловых поворотов в прямой речи персонажа и/или в авторской речи:
* * *
капитан полубаба
лётчик
герой войны
судится с государством
пять лет как погиб
а денег
так и не заплатили
ходит из могилы
на все заседания
ответчик от министерства
вновь не явился
капитан размышляет:
будь у меня
хоть одна ракета
класса «земля – земля»
вроде той от которой
где бы взять
новый китель
старый
поистлел уже истрепался
Есть и своеобразные метафорические зарисовки, носящие «программный» характер, ироничные (но здесь эта ирония печальна) манифесты, отражающие представления о роли художника в мире.
порно
мы берём кредиты
на съёмки порно
в банках думают: мы кретины
но за
нам никогда не добиться успеха
не вернуть затраченных денег
работаем ради отвращения или смеха
и про каждого произнесут: бездельник!
«жизнь как форма некрофилии» —
таково название первой картины
люди в ней двигаются не как живые
а словно вырезанные из картона
так что отдавать кредиты нам нечем будет
пускай коллекторы имущество ищут
если никто никого не любит
мир становится злым и нищим
Именно работа ради «отвращения или смеха» (своего рода прагматическая программа) способна отразить мир, беспричинно доверяющий, мир, дающий кредиты на заведомо неуспешное предприятие по изображению свойств этого самого мира ( «съемки порно») – и невозможность эти «кредиты“ вернуть» – так образуется замкнутый круг, в котором «никто никого не любит».
Можно сказать, что каждое стихотворение Алексея Колчева – завершенная смысловая система, опирающаяся на легко прочитываемую прагматическую программу, часто дополненную (в той или иной степени имплицитным) указанием на интерпретационный инструментарий, которым предпочтительно пользоваться при чтении. При этом данные смысловые системы предельно не-герметичны, открыты, кажется, всему:
«история — дело всегда простое
советская власть времена застоя
рожают лёжа голосуют стоя
цель у всех одна — коммунизм
бабка гробовые хранит на сберкнижке
во дворе играют в войнушку мальчишки
шпана объясняет профессорскому сынишке
что такое телесный низ»
«баллада бродского о конце времени с одним матерным словом»
Эта открытость – следствие (или причина?) существования в безысходном мире, каждый фрагмент которого, попадающий в поле авторского зрения, способен обрести силу события – отправной точки для обновления взгляда. Отсюда проистекает определенное разнообразие интонационных оттенков и инструментов в поэзии Алексея Колчева. Открытость означает и способность к уязвимости, способность нести бремя той основательной и продуманной системы, которую выстраивает авторская индивидуальность. Данная способность к уязвимости парадоксальным (и, если вдуматься, единственно возможным) способом помогает поэту обрести ту силу, перед которой отступает власть любых явлений – будь то радость, боль или смерть. Ту силу, по которой поэты узнают друг друга.
Николай Звягинцев
Умер Алексей Колчев. Как же много в последнее время утрат. Живешь, а
Путешествие, которым можно поделиться. Мы с Михаилом Айзенбергом в прошлом году ехали выступать в Рязань, а Алексей нас встречал. «Вы где?» – звонок. «Едем там-то и там-то, пока никаких знакомых ориентиров». «Еще немного и повернуть», – звонок. «Вроде теперь правильно, Вы где?» «В самом конце улицы, по которой вы едете, вот мы стоим, видите?» – звонок.
Евгений Прощин
Несколько месяцев назад в типичной переписке по поводу его книжки, изданной в Нижнем Новгороде (как допечатать, сколько экземпляров, куда привезти и т.п.), Алексей
Дарья Суховей
Вернулась в Петербург из Рязани с похорон поэта Алексея Колчева, и всё равно не могу поверить, что его больше нет с нами. Всем одинаково грустно, но все по-разному оценивают – нет, не масштаб потери, а кластер расположения объекта – то есть место Алексея Колчева в мире современной русской поэзии. Вот три параметра этого кластера в многомерном мире современности.
1. Мне представляется, что сделанное Алексеем Колчевым за последние годы (а наиболее активное и из реплики в реплику о нём перетекающее слово «пронзительное» творчество пришлось именно на последние годы) продолжает серьёзно-игровую сапгировскую (даже не лианозовскую в целом) традицию. Традицию узнаваемую, идущую от скоморошества, жёстко оживляющую реальность, страшно-прекрасную. Пожалуй, главное здесь – критическая ирония в отношении действительности и постоянное удивление мирозданием, ей предшествующее. И чувство меры, никогда поэту не изменявшее.
2. Как и у Сапгира, у Колчева в поэзии полная свобода – оценок, мнений, форм, технических приёмов. Невозможно быть эпигоном океана, можно только быть соседним океаном, да.
3. Ещё одна важная, очень корневая для Колчева штука – любопытство. На столичных и провинциальных фестивалях, которые Колчев посещал регулярно, он всё чтение поэтов, сколь бы ни было оно весело либо же скучно, проводил в зале, мало и скупо делился вслух своими оценками (кажется, вообще никогда и ничего не рекомендовал и не ругал публично), и выкладывал в сеть видео чтений, чтоб всякий, кто посмотрел, сформировал своё мнение сам. В блоге у него был тег «пора популярить изыски».
Все три параметра (а то и ещё многие из соседних систем координат) незаменимы сейчас никем.
Скорбим, помним.
Геннадий Каневский
Лёшу Колчева трудно было представить себе, например, заразительно хохочущим. Но мне посчастливилось несколько раз увидеть, как он улыбается. Это было солнце сквозь дымку. Добрый гигант, как на обложках альбомов Gentle Giant. Удивительное ощущение. Он был такой – дымчато-опаловый какой-то, что ли. Вообще дико писать «был». Я знал, что он тяжёлый диабетик, на инвалидности. При этом видя, как он ездит по городам и весям, как читает стихи на презентациях своих книг (а это – отдельная песня: искусству читать стихи со сцены четко и внятно у него многим можно было бы поучиться) думал – проживёт ещё долго. Хотя и ходил в последнее время, опираясь на трость. Зато с ним рядом всегда была Оля Самохвалова – юная и прекрасная, светящаяся уже не сквозь дымку – тоже каким-то чуть застенчивым светом. Так и ходили рядом два солнышка.
Стихи у него удивительные. Прежде всего – при кажущейся просодической привычности многих из них – требующие внимательного вчитывания, что по нынешним временам – драгоценное качество. Сразу отваливались в сторону любители посконно-домотканой традиции. (Разговор о новой генерации рязанских поэтов – Колчеве, Горшковой, Грековой, Азарсковой, Мельник, Белой – оставим для отдельного текста). Потом – общая мрачноватая ирония, чёрный юмор, скептицизм на уровне всего текста в удивительно органичном сочетании с какой-то радостной игрой словами, доходящей порой до элементов глоссолалии. Лёша умел совмещать виртуозное владение цитатностью и центонностью, когда цитата подаётся не «в лоб», а творчески переработанной, органично входящей в тело стиха, с абсолютно народной песенной стихией. Просто это была не та народно-песенная стихия, которая по сердцу почволюбам. Скорее, она шла от городского романса, от куплетов мастеровых, от едких песенок предместий. Париж-на -Оке и его Беранже. Беранже XXI века, со всем техническим арсеналом нашего времени. Соблазнительно было бы привести здесь не просто букет цитат из стихов Алексея Колчева, а целую подборку его поэтических текстов. Не стану этого делать – дам лишь совет покупать и читать книги Колчева, искать его стихи в сети. Он писал и печатался давно, больше пятнадцати лет, но книги – три подряд – вышли одна за другой лишь в последний год жизни. В Чебоксарах, Нижнем Новгороде, Самаре. Даст бог, выйдет
Нельзя не сказать и о музыке. Да, в последние годы основной сферой его интересов были стихи. Однако в своё время Лёша стоял у истоков российской альт-электронной и дарк-фолковой сцены, один из центров которой, благодаря его усилиям в том числе, находится как раз в Рязани. Об этом лучше напишут музыковеды и музыкальные критики, я же знаю лишь, что он принимал активное участие в концертной и студийной деятельности нескольких групп этого жанра и являлся автором многих текстов, звучащих со сцены и в записи по сей день. Насколько я могу судить, взгляды и убеждения его в тот период вполне соответствовали музыкальным пристрастиям: он был увлечён традиционалистской русской и европейской философией, мистико-консервативными течениями мысли. Помню, когда я увидел его впервые, помимо преобладающих в одежде тёмных тонов (пристрастие к ним он сохранил) был, еще и кельтский крест на пряжке ремня. Мировоззрение и убеждения его с тех пор претерпели изменения, но он всегда продолжал интересоваться философией, филологией, культурологией, был в курсе всех течений и новаций, в каждый приезд в Москву и Питер покупал и читал книжные новинки в этих областях. Не говоря о том, что был меломаном и музыкальным эрудитом высочайшей пробы: от него можно было узнать многие факты, не упомянутые в самых подробных музыкальных энциклопедиях.
Лёша Колчев останется с нами – в своих стихах, в доброй памяти, в спокойной мудрости, в (кажущейся) своей угрюмости, которая пропадала при тесном с ним общении. Если и проявлялась при первом контакте, то довольно скоро становилось понятно, что не она, по слову классика, является его сокрытым двигателем. А является – торжество внутренней свободы.
Пусть земля будет ему пухом.
Данила Давыдов
То, что Алексей Колчев болеет, было известно: вообще, при всей кажущейся внешней крепости и основательности он был явственно человеком, в каком-то смысле существующим уже или вообще
* * *
со мною вот что происходит
ко мне мой старый труп приходит
рассказывает по-тибетски
о муках адских
а я смотрю на него по-детски
из глаз дурацких
таково ему отвечаю
что же ты бусурманина
присел бы на кресло выпил бы чару-
другую вот лук тебе вот баранина
глядишь бы и поняли друг друга
как православных христианина два
а то развёл какую-то ругань
утихомиривайся давай
а он фиолетовый такой синий
ухмыляется гаденько
мордой свиньей
вылез из соевого своего адика
припёрся по моему адресу
провонял комнатёнку
думает я боюсь его
может ему как котёнку
плеснуть молока в блюдце
или перекрестить к рассвету
пускай убирается откуда пришёл
мигрант нелегальный из сведе-
нборга распространяющий запашок
Странствие Алексея по трансфизическим мирам не было каким-то безответственным псевдовизионерством; перед нами был поэт политический в самом высшем, аристотелевском смысле слова. И политичность, и метафизичность третьей стороной имели фантастическое языковое чутьё, собственно и сращивающее эти, казалось бы, несовместимые вещи воедино. Перед нами тот тип мерцания, в котором смена смысловых регистров подразумевает не иллюзорность всех составляющих, напротив – их равную подлинность, скрепленную ритмом, который Колчев умел подчинять и которому умел отдаться.
За год до смерти у Колчева, одна за другой, вышли книги – к московскому и петербургскому, да и родному для Алексея рязанскому, стыду – в Чебоксарах, Нижнем Новгороде, Самаре. До 2013-го отдельными изданиями стихи Колчева не выходили. И не сказать чтобы он был поэт «позднего созревания»: возможно, просто масштаб и уникальность Алексея Колчева стали ясны позже, нежели следовало. Мы встречались на разных фестивалях в столицах и провинции, Алексей выгуливал гостя в Рязани, и его присутствие рядом было нешумным, но каким-то неотменимым. Сейчас, когда случилось то, что случилось, мы должны
Елена Горшкова
Сейчас о поэзии Алексея Колчева написано уже достаточно много, чтобы мемуарные свидетельства оказались – нет, не более важными, скорее это только «штрихи к портрету», – но необходимым, хотя и в известной мере дополнительным текстом.
Мы познакомились в конце 2009 года в «Живом журнале». Странное это было знакомство: Алексей – поэт с обширными познаниями в истории поэзии и искусства вообще, творчество и круг чтения которого не представимы без русской неподцензурной поэзии ХХ века, публиковавшийся в альманахах «Нестоличная литература» и «Черном по белому» (2001 и 2002 годы соответственно), а далее в течение нулевых годов представленный малочисленными публикациями и почти не показывающийся на публике, отмеченный неизбежным пессимизмом творческого человека, ощущающего некоторую «духоту» города, в котором он жил и где, несмотря на присутствие нескольких ярких авторов (NB: за знакомство с Ольгой Мельник, Сергеем Свиридовым, Юлией Грековой – текстами и личностями – спасибо Алексею) и усилия Алексея, Юлии Грековой и других активных людей, стремящихся к организации жизненного и коммуникативного пространства литературной среды, все-таки не сложилось культурного процесса той степени интенсивности и с тем количеством заинтересованных участников (авторов, читателей, слушателей), что наблюдается, к примеру, в Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде; я – молодость и глупость, нахватавшаяся «вершков» современного литературного процесса (тогда еще) почти без представления о его корнях, с (относительно) частыми выступлениями в не-помню-точно-каких-сборных-солянках-поэтических-турнирах-фестивалях и морем хаотического энтузиазма.
Сейчас все это уже кажется совершенно другой жизнью. В ту же, «другую» жизнь хочется отнести первые вечера в клубе «42» в Рязани, так напоминавшем изнутри (и так же ушедшем) московские «Пироги на Никольской».
Противоположная крайняя точка: не последний в жизни Колчева, но последний из тех, где мне довелось его слышать, – вечер из цикла «Igitur», организованный Кириллом Корчагиным и Денисом Ларионовым. Презентуется книга «Лубок к родине» (Самара, 2013) – третья из выпущенных за короткий срок. Слушатели, несмотря на лютый мороз, заняли все стулья в подвале кафе «Экслибрис», и все они уже прочитали и предыдущие сборники Колчева, «Частный случай» (Чебоксары, 2013) и «Несовершенный вид» (Нижний Новгород, 2013), и рецензии на них в «Книжной хронике» «Воздуха», «Новом мире“ и других журналах. Те, кто не добрались (ртуть в градусниках не достигает отметки “20»), читают подборки Алексея в журналах и на сайтах, список которых получится слишком длинным для перечисления, смотрят видео с выступлений и слышат его на многочисленных поэтических фестивалях. Впрочем, коечто остается неизменным: «Справа винтовка, слева винтовка, я себя чувствую както неловко», – цитирует Алексей Олега Григорьева в кулуарах (традиционно на вечерах цикла «Igitur» Кирилл и Денис сидят справа и слева от выступающего). Как и многим сильным поэтам, Алексею было свойственно недооценивать резонанс от собственных стихов, искренне удивляться вниманию извне. «Ты переоцениваешь мою известность», – говорил он, и даже сейчас, когда пишу этот текст, невольно полемизирую с ним.
Но вернемся к хронологии. Очень вскоре после знакомства в «Живом журнале» мы встретились и долго бродили по району Дашково-Песочня города Рязани. Алексей в то время как раз задумывался об организации в Рязани литературных вечеров и уж приметил место – клуб «42»; у меня были идеи, кто бы к нам мог приехать (а финансовые наши дела были, мягко говоря, ограничены, по правде – средств на билеты и размещение просто не было) и где их можно при необходимости поселить. С той поры я знаю Колчева не только как выдающегося поэта и прекрасного человека, но и как культуртрегера; впоследствии он взял эту инициативу полностью в свои руки, а меня захватили совсем другие дела в другом городе. Бывает, что подобные расхождения в интересах приводят и к другим расхождениям, – это не тот случай. Район Дашково-Песочня оставался неизменным местом наших прогулок; Алексей обладал ценнейшим человеческим качеством, которое сейчас встречается все реже, – удивительной терпимостью, способностью понимать и принимать людей такими, какие они есть, и, кажется, не было ничего, о чем нельзя было ему рассказать в дружеской беседе. (У Алексея, впрочем, была одна тема, о которой категорически не желал распространяться, – его здоровье. Поэтому я не пишу сейчас ничего об обстоятельствах его болезни и смерти). Каждая презентация каждого номера «Воздуха», если только на ней не было Колчева, – обязательная просьба: «А мне еще один нужен. В Рязань» (Дмитрий Кузьмин отдает номер и отворачивается от моих робких попыток заплатить за лишний экземпляр. Это происходит не всегда: Колчев и сам приезжает на презентации, когда его очередная подборка выходит в журнале – первая из них была опубликована в рубрике «Откуда повеяло» в 2010 году вместе с другими подборками поэтов Рязани, чему содействовал, насколько я помню, Данила Давыдов, презентовался этот номер как раз в клубе «42» в Рязани). Поход в «Фаланстер» или инспектирование полки с новинками у Файзова и Цветкова – приобретаю вторые экземпляры, сверяясь с вишлистом (Алексей никогда не пропускал важные новые книги, а его библиотеке можно только позавидовать) или просто предполагая, что никак нельзя не привезти (даже не знаю, как теперь избавиться от этой привычки «второго экземпляра»). «Наезды» из Москвы в Рязань и прогулки по помянутому району – обмен не только книгами (хвастаюсь: от Алексея в подарок мне досталась Елена Шварц), но и новостями, рассказы «что там» и «что здесь». Ключ ко многим биографическим и текстовым деталям следует искать в «провинциальности», которая есть не «провинциализм как внутричерепное явление», но полная противоположность ему. Колчев последовательно разрабатывал тему провинциальной атмосферы, фиксировал, переосмыслял и создавал для пространства литературы «провинциальный» язык – «в расход» шли и язык средств массовой информации, и язык повседневности, что становилось возможным в рамках поэтики, одно из основных свойств которой – отсылки к такому количеству и разнообразию существующих в культуре текстов и иных явлений, с которым тяжело придется и самому усидчивому комментатору. Получился гротескный (и одновременно вполне подлинный – так, например, в одном из известных циклов, «element of crime», Колчев задействовал реальные заголовки новостей с информационных порталов города Рязани) мир, где «каждый вечер/за стенкой малосемейки/пьяный сосед/надрывается в караоке», «в детстве вешали на березе кота», «смерть прекрасна как дева с веслом/сыплет снег всё кругом заметая/и щелястый сортир за углом», «жительница рязанской глубинки» «в приступе ревности/сожгла возлюбленного/а всё же любит ещё такого/слегка обугленного», а «по рукам сергея есенина/постоянно ползают/ценители его таланта» (последнее, кстати, если память меня не обманывает, имело место после вечера Оборина СальниковаОрлицкой, ибо широко раскинутые руки памятника Есенину в Рязани располагали, но сейчас уже не поручусь за точность, так что будем считать это художественным вымыслом). Важное обстоятельство, возможно, не слишком хорошо заметное из Москвы и других культурных центров, – все это както соотносилось с фоном – существующим в любом нецентральном городе белым шумом разговоров о роли «духовной» русской провинции (антагониста не только «запада», но и «москвы»), неизменной темы действительно провинциальных (и ничем не замечательных) авторов, в городе, где присутствие изрядно лакированной официозным дискурсом тени Есенина (о котором Колчев: «думаете/приручили есенина/всякое им осенено/всё имени/его имени/от спортивного соревнования/до бабьего вымени») ощущалось как нечто давящее и печальное. И Колчев, вопреки своей нелюбви к провинции, фактически сделал для ее языкового воплощения больше, чем тысячи любителей рассуждать и писать в столбик о ней в рамках дозволенного. Здесь та точка, где биографическое переплелось с поэтическим. Поэтическое этим далеко не исчерпывается, но это другой, долгий разговор.
Алеша Прокопьев
Умер поэт Алексей Колчев. Алёша, тёзка, коллега и друг, хотя выпало нам дружить не очень долго – познакомились мы только в 2010-ом году на саратовском фестивале, а после него встречались тоже в основном на фестивалях – главным образом, чебоксарском, ГолосА-2012 и 2013, который я же и устраивал. Приглашал его, всякий раз поражаясь, сколько он успел сделать за год (и в смысле количества, и мастерства). Так пишут, понимая, что времени осталось мало, но разве к смерти приготовишься? Вообще, мне не нравится, когда стихи пекутся, как пирожки, здесь-то совершенно другой случай. Подобным образом работал Георг Гейм, который тоже чувствовал, что может не успеть всего. И всё же, кажется, что поэтическое сообщество право – Лёша смог сказать в последние два-три года то, для чего многим требуются долгие годы работы, поэт Колчев просто с (о)вершил себя.
Последний год мы уже виделись чаще всего в Рязани. О стихах практически не говорили. Но после рязанского вечера, когда состоялась презентации всех трёх книг я мучительно думал об истоках его поэтики. Случевский? Нет, не Случевский. Константин Константиныч бывает мрачноват, но всё-таки по-другому. Да и Алексей решительно восстал против такого предположения. Мрачный юмор его (юмор ли? сарказм и гомерический хохот) другой природы, он бывает злым, точнее, беспощадным, потому что точным. Но в целом стихия этого иногда меланхолического, иногда неподражаемо сдержанного буйства точных слов – смирение и любовь, ну что сделаешь с этим фантасмагорическим миром? Такой – не придумать, и как его полюбить, не выведя на свет весь его абсурд и никчёмность? И мне подумалось, что если бы Гоголь был нашим современником и писал стихи, то, возможно, это было бы очень похоже.
22.05.2014, 7536 просмотров.
