Вторая античность
12 января в «Даче на Покровке» состоялась презентация книги Ольги Седаковой «Стелы и надписи». Собственно, – изданного отдельной книгой – и с двумя видами комментариев, филологическим и художественным – стихотворного цикла, написанного больше тридцати лет назад. Указано, что в 1987-м, однако Ольга Александровна уточнила, что на самом деле в 1982-м, но, во всяком случае – и вот это уже существенно – то было в совсем другую культурную эпоху. Настолько другую, что её особенности – и тогдашних поэтических высказываний, и тогдашнего их восприятия – сегодня уже во многом забылись. Поэту было важно напомнить о них, и разговор, таким образом, с самого начала пошёл не столько о книге, сколько о том, в каком контексте писались вошедшие в неё стихи – и как, соответственно, они должны быть прочитаны.
В своём выступлении, занявшем основную часть вечера, Ольга Александровна говорила о книге – не только о стихах, но обо всём издании в целом – как о явлении (пожалуй, не опознанном ни одним из рецензентов) характерно модернистского отношения к тексту – и, шире, к культуре вообще. Об укоренённости и стихов, и книги сразу в нескольких уходящих очень глубоко линиях традиций. Но прежде всего – о специфике модерного видения и чувствования (это – первая, главная из традиций).
Сама Ольга Александровна чувствует себя и весь свой круг – неподцензурных поэтов поздних советских десятилетий – наследниками модернизма, который остался в нашей стране малоизвестным – как культурное состояние, как тип восприятия. Ситуацию не меняет тот факт, что отдельные модернистские авторы, например, Томас Стернз Элиот или Поль Валери, у нас отчасти переведены, притом отчасти же ещё в советское время. Они переведены без контекста – поэтому и не прочитываются как следует, едва ли не теряют смысл в переводе. Смысл модернистских текстов – не (только) в каждом из них по отдельности, но (не в меньшей степени) во всей атмосфере, в которой они создаются.
В России был свой модернизм – он оставался у позднего Мандельштама, у Ахматовой, но они уже не знали, что тогда писалось в Европе: связи были разорваны. Русскому модернизму пришлось развиваться своими собственными путями. Последний его поэтический голос – Арсений Тарковский, сочетающий античную ноту с характерной для модернистского художника привычкой видеть вещи не так, как реалист.
Античность, интонациями которой пронизана книга, и модерн, который книга Седаковой собою продолжает, – связаны узами кровными и прямыми.
«Весь „Доктор Живаго“, – вспомнила Седакова слова Жоржа Нива, – может быть, написан как контекст для стихов». Так вот, если это так – а это, по всей вероятности, так, – налицо ход типично модернистский: всякое художественное высказывание должно явиться и быть воспринятым не иначе как в своём контексте, в большом смысловом облаке (тут смиренный автор этих строк пересказывает уже своими словами).
Большой же контекст, в котором некогда писались «Стелы и надписи», – это своеобразный извод модернизма на отечественной почве: «догутенбергова», неподцензурная словесность семидесятых, к которой принадлежала сама Седакова, так называемая «вторая культура». «Вторую культуру» обыкновенно отождествляют с андеграундом. Однако есть принципиальная разница: андеграунд, по самому типу своей позиции – контркультурен или антикультурен. Та же «вторая культура», которую Ольга Александровна чувствует своей, – высокая, классицистическая, с глубокой благодарной памятью о прежних эпохах и тщательно выстроенной рефлексией. То, что культура этого рода оказалась в подполье – случай, кажется, уникальный в мировой истории: в советское время официальной была культура низовая, «народная». Возражение такому положению дел могло быть высказано только сложным языком элитарной культуры – само восприятие которого, увы, было ограничено кругом немногих. Теперь эта особенность советского времени и его культурной продукции мало осознаётся, если осознаётся вообще.
Себя и своих соратников по «догутенбергову» письму – Елену Шварц, Виктора Кривулина – относит к так называемой «библиотечной эмиграции» – тоже, видимо, уникальному в истории явлению. Представители её чувствовали своей задачей восстановить – хотя бы в самих себе – прерванную в советское время умственную и художественную преемственность с мировой культурой. Всерьёз и глубоко понятая античность, голос которой звучит в «Стелах и надписях», тоже была изгнана из официальной советской культуры. Собственно, из живой культурной жизни советского времени оказались изгнанными все три основы европейской культуры, без которых последняя немыслима: Афины (искусство и философия), Иерусалим (религия) и Рим (право). В семидесятые-восьмидесятые годы связь с ними, со всеми тремя, существовала у нас на уровне личного опыта и личной же авантюры. Античность была очень важна для непубликуемых авторов семидесятых, начиная с Бродского (ему, правда, был ближе Рим). Интерес к ней был поиском свободной, глубокой зоны существования, куда не дотягивается внимание цензора. Теперь ничего подобного нет, но чувство необходимости античности, того, что всё построено на ней, утраченное в советские годы, не возродилось у нас до сих пор.
Поскольку главная связь с античностью в обсуждаемое время происходила в личном опыте, Ольга Александровна рассказала немного о том, как это было для неё: она ещё в детстве влюбилась в античную культуру – скорее через зрительный ряд, чем через литературу. И основополагающее впечатление, более сильное, чем скульптура, произвели на неё именно стелы в Пушкинском музее. Их воздействие было, вспоминает она, подобным религиозному обращению: всё изменилось сразу. Так писал Рильке об архаическом торсе Аполлона: «здесь нет ни единой точки, которая бы тебя не видела, – ты должен изменить свою жизнь».
Кстати говоря, подчеркнула Ольга Александровна, во всей сегодняшней Европе есть лишь одна страна, где не прерывается живая связь с античностью – Италия, там в школах изучают латынь и читают Вергилия. Интересно было бы узнать подробнее о том, какую именно «постановку ума» – слова самой Седаковой – это создаёт у итальянцев и как сказывается на характере их культуры.
А вообще современный европейский человек, говорила она, тоже отчуждён уже от своих классических истоков – у него нет с ними контакта, хотя европейцев повсюду окружают образцы античного искусства или отсылки к ним. Но этот разрыв случился недавно. Все любимые поэты Седаковой ещё в XIX веке были заняты тайной Греции: пытались они понять, что такое знали греки, что не открыто нам? Этот вопрос волновал и Гёльдерлина, и нашего Пушкина – у которого, как мы знаем, был интимный контакт с античностью. Им задавался и Гёте, говоривший, что у греков не боги были антропоморфны, но человек – теоморфен.
Вторая из важных для понимания книги традиций, уходящая корнями – как заметила Седакова – в Средневековье: традиция сопровождения стиха комментарием.
Мы уже в самом начале упомянули о двух рядах комментариев в «Стелах и надписях». Один – исследовательский, историко-филологический, принадлежащий перу Сергея Степанцова, специалиста по классической филологии. Он занимает ровно половину книги – и мог бы занимать ещё больше: сюда не вошла его стиховедческая часть, посвящённая специфике античной поэзии и не вполне прозрачная даже для самого комментируемого автора.
Филолога-профессионала, признавалась Седакова, удивляло, как свободно поэт обращается с античными размерами. Возможно, говорила Ольга Александровна, в современной русской поэзии
В «Стелах и надписях» ей было достаточно намёка на античный стих – причём такого, который уводил бы представления о нём от столь же привычных, сколь и упрощающих дело тяжеловесных ассоциаций (даже у Мандельштама, говорила она, античная поэзия – к которой у него множество отсылок – ассоциируется скорее с гекзаметрами и пентаметрами). Фразы при этом могут звучать как совсем разговорные и простые – как белизна античных стел, утративших за века яркие краски, которыми их покрывали греки. Это уже не античность, цветная для самой себя, – наш опыт того, что от неё осталось когда время всё смыло: белое на белом. Наша память об античности. Усилие припоминания.
Кстати, основательнейше знающий античные стелы – кажется, все, какие существуют – Степанцов не смог припомнить, таких, которые точно соответствовали бы описанным в стихах. Нашёл лишь некоторые соответствия: например, сцена, «ближайшая по составу действующих лиц» к стихотворению «Мальчик, старик и собака», может быть увидена «на знаменитой стеле из Афинского археологического музея, найденной у реки Илисса»; «одной из претенденток на прототип» стихотворения о женщине, которая «отвернувшись, в широком большом покрывале / стоит» на своей стеле и смотрит в открытое море, некоторое время казалась ему одна фигура из Мюнхенской Глиптотеки (называет даже номер экспоната – 482), но эту роль оспорило у неё «изображение на стеле Поликсенеи из Национального археологического музея в Афинах (№ 733)». Но эти соответствия приблизительны.
А ведь ничуть не удивительно: эти стихи – о стелах, которые могли бы быть. О платоновых идеях стел, если угодно. Просто одни из этих идей обрели плоть в камне, другие – в стихах.
Степанцова на презентации, к сожалению, не было, и за филологический цех представительствовала Нина Брагинская – к ней обращено заключительное стихотворение цикла, «Надпись». Как и положено филологу, она обратила внимание на античные корни стихов Седаковой, многие из которых построены как диалоги. Надписи на античных могилах, говорила Брагинская, вообще часто диалогичны. Впрочем, диалогичность бывает характерна и для погребального обряда иных традиций: между умершим и тем, кто его примет там – предками или богами, что часто одно и то же.
Сказала она и о метафизическом аспекте описанного в книге – в полном соответствии, опять же, с его античными корнями. В этих стихах, по словам Брагинской, мы имеем дело с границей – проницаемой и колеблемой: ведь стела – место встречи (и, соответственно, – диалога) живых и умерших.
«Мама велела сказать…
– Будешь ты счастлив.
– Когда?
– Всегда.
– Это горько.
– Что поделаешь,
так нам положено…»
Есть в книге и второй комментарий. Ещё точнее – третий текст, вошедший в книгу наряду со словесными текстами Седаковой и Степанцова: иллюстрации Василия Шлычкова, выполненные в редкой технике – оттиски глиняных форм. Это именно текст, образующий самостоятельный ряд высказываний со своей логикой и ритмикой. В некотором смысле он даже более интересен, чем основательный научный комментарий Степанцова, поскольку по сути представляет собой не совсем иллюстрации, скорее, указатели для внимания, средства для его настройки.
Сам Шлычков, бывший на презентации, тоже сказал несколько слов. Да, признавался художник, он вёл тонкий диалог с текстом: «Когда рисуешь, пользуешься совсем другим языком»; так получилось не дополнение к стихам – параллельное им высказывание.
Его глина, говорил он, призвана была отсылать читательское внимание к античности. В моём же читательском воображении оттиски Шлычкова с их шероховатой фактурой вызывали в памяти скорее глиняные таблички Месопотамии. Этой своей месопотамской глиняностью, думалось мне, они не позволяют взгляду слишком уж сфокусироваться на реальности Древней Греции, отождествить происходящее с нею – ведь речь совсем не о Греции. Они отсылают нас за пределы античности, – дальше, глубже, к изначальному. Может быть, к той самой области, где культура смыкается с природой, дух – с землёй, бодрствование – со сновидением. Эти образы могли быть увидены во сне. Они похожи на пятна света под сомкнутыми веками.
Поэзия, говорила Ольга Александровна, вообще изначально – не только со времён модернизма – живёт вместе с мыслью и пластическим образом. Они – её естественная среда (маленькая лимбаховская книжка была, таким образом, попыткой на пространстве хотя бы одного издания восстановить их изначальное, сущностное единство – создать, как выразилась Седакова, «общее поле игры»). Не хватает здесь, пожалуй, музыки (античные стихи, как известно, пелись), взаимодействие с которой важно и для поэтического слова модерна: на стихи Элиота писал музыку Стравинский; сам Элиот написал четыре квартета, – в модернистской культуре происходил, по мнению Ольги Александровны, «круговорот поэзии и музыки».
Комментарий на уже осуществившийся текст, обращивание его дополнительными смыслами, прояснение его – словесное ли, нет ли – не только средневековое, но, опять же, характерно модернистское действие. Так, по словам Ольги Александровны, комментировал собственные стихи Элиот: и «Пепельную среду», и «Бесплодную землю». У поэтического сознания было (и, например, в англоязычных культурах сохраняется до сих пор) – два равноправных, равномощных и равноценных потока, «две руки», по выражению Седаковой: стихи и эссе. У русской эссеистики была своя богатая традиция (себя поэта комментировал, например, Бальмонт), но она тоже оказалась утрачена. С некоторых пор иначе, чем в стихах, русские поэты выражаться не умеют. Исключения тут единичны: из них первое – Иосиф Бродский, ставший эссеистом в Америке (где эссе поэта – нормальная культурная форма).
Впрочем, со времён Бродского, по наблюдениям автора этих строк, многое изменилось. Русская поэтическая эссеистика – которой следовало бы однажды посвятить отдельное основательное размышление – существует и развивается, и один из самых важных авторов в этом жанре – сама Ольга Седакова. То, что она говорила на презентации «Стел и надписей», в сущности, уже готовое эссе, которому осталось всего лишь обрести письменный облик.
Ольга Балла
Презентация,
Дача на покрове,
издательство Ивана Лимбаха
11.02.2015, 6606 просмотров.
