Живая антология
Десять лет назад «Культурная инициатива» организовала ко Дню Победы поэтическое мероприятие «Современные поэты читают стихи о войне». Выглядело это так: в ныне уже закрывшемся клубе «Жесть» собралось около полутора десятка хорошо знакомых друг другу поэтов, которые по очереди выходили к микрофону, говорили о Великой Отечественной, о войне как таковой, о том, как она отразилась на судьбах их родных, и декламировали стихи выбранных ими авторов, вслед за тем выпивали традиционные сто грамм фронтовых, закусывая их положенным на черный хлеб кусочком сала. В следующие годы это повторилось в клубе «Проект ОГИ», вплоть до своего закрытия в середине 2012 года имевшем статус места встречи поэтов 9 мая.
Став традиционными, чтения проходили все более интересно. При сохранении некоторого постоянного ядра менялся состав выступающих, затрагивались самые разные темы, завязывались всевозможные дискуссии, а круг представляемых авторов сильно расширился: стали читать любые стихи на военную тему, в том числе и свои собственные. А после закрытия клуба «Проект ОГИ», расходясь из которого поэты частным образом вливались в праздничную толпу на Чистопрудном бульваре, все мероприятие, что называется, выплеснулось в народ, то есть стало проводиться публично, на свежем воздухе.
Думаю, для многих московских литераторов праздник 9 мая уже непредставим без этих встреч – вне зависимости от возможности личного присутствия. И в этом году, на который пришлись 70-летие Победы в Великой Отечественной войне и 10-летний юбилей чтений, весьма немалое количество выступающих и слушателей не поленились отправиться в Дом-музей М.М. Пришвина в протянувшемся вдоль берега Москвы-реки подмосковном Дунино, где зимой 1941-1942 годов проходила линия фронта. Именно отсюда началось наступление Красной Армии, завершившееся разгромом фашистов.
Добирались сначала на маршрутке по Рублево-Успенскому шоссе, а потом пешком, по живописной в погожий весенний день дороге. Некоторые, правда, прибыли на машинах, но основной состав двигался к месту проведения мероприятия растянутой колонной, во главе которой бодро шагал Данил Файзов.
Празднование проходило перед деревянной часовней Архангела Михаила (построена в 2005 году в память павших в Великую Отечественную войну на средства местных жителей и дачников из Москвы). Заканчивался молебен, и вскоре окропившего стоящих перед храмом святой водой батюшку сменила вокальная группа «Бродвей», зажигательно, с музыкальными «фантазиями» (определение конферансье группы) исполнившая фронтовые песни: «Шел солдат», «Темная ночь», «Смуглянка-молдаванка», «Катюша» и другие. Слушатели подпевали, хлопали в такт, приплясывали, но особо сильное впечатление на всех произвела вставка в «Смуглянку-молдаванку» фрагмента из песни «Очи черные» – публика разразилась шквалом аплодисментов и криками «Браво!».
Вокальную группу сменили прибывшие на автобусе дети, исполнившие литературно-музыкальную композицию на тему Великой Отечественной войны, а затем выступил Данил Файзов, прочитавший стихотворение Давида Самойлова из только что вышедшего сборника «Полевая книжка», в который вошли стихотворения поэтов от военного поколения до нынешнего. От находившихся невдалеке настоящих полевых кухонь доносился вкусный запах гречневой каши с тушенкой, и вскоре под музыку духового оркестра все потянулись на этот запах. Раздавали щедро – кашу, водку, бутерброды (в том числе те самые, с салом), а затем и чай – с пряниками, сушками и конфетами.
Собственно поэтические чтения проходили на окруженной деревьями поляне позади музея Пришвина, к которой ведет забирающаяся на холм дорожка. Несмотря на самую непринужденную обстановку, все было очень серьезно. Открыл чтения Владимир Герцик. Следуя традициям представляемой им пресемантической поэтической школы, он начал с тезиса о том, что стихи не обязательно должны быть понятны, и прочел два собственных заумных текста. Во втором их них прозвучало слово «война», но, согласно заявлению Герцика, это не слишком способствует пониманию прочитанного. Следующей была я, и, читая стихи Константина Симонова, я чувствовала, что выступаю в оппозиции заявлениям Герцика, поскольку стихи Симонова весьма далеки от исповедуемой им эстетики. Видимо, поэтому после меня опять выступил Герцик – уже с более доступными для осмысления текстами в жанре хокку.
Далее чтения шли уже привычным ходом. Звучали стихи Константина Левина (Данила Давыдов, Геннадий Каневский), Аркадия Штейнберга (Данила Давыдов), Алекса Ривина (Данила Давыдов), Александра Галича (Сергей Ташевский), Юрия Белаша (Александр Курбатов), Янки Купалы – на белорусском языке (Иоанн Демидов), Арсения Тарковского (Алексей Сосна, Вадим Банников), Семена Гудзенко (Михаил Визель), Ильи Эренбурга (Николай Звягинцев), Андрея Вознесенского (Николай Звягинцев), Николая Панченко (Юлия Скородумова), Александра Межирова (Андрей Полонский), Михаила Кульчицкого (Вадим Банников), Яна Сатуновского (Вадим Банников), Тамерлана Тадтаева (Алексей Яковлев), Геннадия Григорьева (Анастасия Романова), Константина Воробьева (Анастасия Романова), Николая Глазкова (Геннадий Каневский), Давида Самойлова (Геннадий Каневский), Кати Капович (Геннадий Каневский) и других.
Выбор текстов, как всегда, был достаточно нетривиальным, запомнились и некоторые комментарии. Так, Алексей Сосна, прочитавший стихотворение Арсения Тарковского «Иванова ива», заявил, что это «лучшие стихи о войне во всем мире». Нечто похожее сказал Николай Звягинцев о прочитанном им отрывке из стихотворения Андрея Вознесенского «Из Мексики» – о том, что «картошка выиграла войну». Очень интересно выступил Геннадий Каневский: он напомнил об истории стихотворения Константина Левина «Нас хоронила артиллерия…», которое было опубликовано Евгением Евтушенко в 1989 году в журнале «Огонек» в искаженном виде, и только в прошлом году увидело свет в своей истинной редакции в апрельском номере журнала «Вопросы литературы» (очерк Константина Азадовского «Об одном стихотворении и его авторе»).
Закрывая мероприятие, Данил Файзов сказал, что теперь, спустя 10 лет, стало очевидно, что их главный итог – о котором и не мыслилось в начале проекта – «создание коллективной антологии» стихов о войне. Данила Давыдов тут же перевел это на научный язык: «создание одного контекста понимания страшного феномена войны». Надо сказать, что Давыдов (наряду с Геннадием Каневским) относится к тем, кто участвовал во всех десяти чтениях (Файзов назвал их «гвардейцами»), и на девять предыдущих он приносил стопку книг с множеством закладок, постоянно говоря об «охвате» как можно большего количества авторов. В этот раз Давыдов ограничился одной книгой, что не помешало ему по-прежнему говорить об «охвате» и комментировать выступления других участников. Как бы то ни было, похоже, что речь действительно идет о коллективном труде по выявлению массива текстов о феномене войны, и может быть, уже пора начать придавать этому массиву структуру.
Застолье после чтений было длительное и веселое. Пели все те же песни – «Темная ночь», «Шел солдат», «День Победы», многое другое и, конечно, «Смуглянку-молдаванку». «Раскудрявый клен зеленый, лист резной…» разносилось по поляне, эти же слова оглашали салон маршрутки, на которой участники чтений возвращались в Москву.
Людмила Вязмитинова
СТИХИ, ПРОЧИТАННЫЕ НА ВЕЧЕРЕ
Константин Симонов
(читала Людмила Вязмитинова)
***
Не сердитесь – к лучшему,
Что, себя не мучая,
Вам пишу от случая
До другого случая.
Письма пишут разные:
Слезные, болезные,
Иногда прекрасные,
Чаще – бесполезные.
В письмах все не скажется
И не все услышится,
В письмах все нам кажется,
Что не так напишется.
Коль вернусь – так суженых
Некогда отчитывать,
А убьют – так хуже нет
Письма перечитывать.
Чтобы вам не бедствовать,
Не возить их тачкою,
Будут путешествовать
С вами тонкой пачкою.
А замужней станете,
Обо мне заплачете –
Их легко достанете
И легко припрячете.
От него, ревнивого,
Затворившись в комнате,
Вы меня, ленивого,
Добрым словом вспомните.
Скажете, что к лучшему,
Память вам не мучая,
Он писал от случая<
До другого случая.
Дом в Вязьме
Я помню в Вязьме старый дом.
Одну лишь ночь мы жили в нём.
Мы ели то, что бог послал,
И пили, что шофёр достал.
Мы уезжали в бой чуть свет.
Кто был в ту ночь, иных уж нет.
Но знаю я, что в смертный час
За тем столом он вспомнил нас.
В ту ночь, готовясь умирать,
Навек забыли мы, как лгать,
Как изменять, как быть скупым,
Как над добром дрожать своим.
Хлеб пополам, кров пополам –
Так жизнь в ту ночь открылась нам.
Я помню в Вязьме старый дом.
В день мира прах его с трудом
Найдём средь выжженных печей
И обгорелых кирпичей,
Но мы складчину соберём
И вновь построим этот дом,
С такой же печкой и столом
И накрест клееным стеклом.
Чтоб было в доме всё точь-в-точь
Как в ту нам памятную ночь.
И если
Рубашку другу не отдаст,
Хлеб не поделит пополам,
Солжёт, или изменит нам,
Иль, находясь в чинах больших,
Друзей забудет фронтовых,
Мы суд солдатский соберём
И в этот дом его сошлём.
Пусть посидит один в дому,
Как будто завтра в бой ему,
Как будто, если лжёт сейчас,
Он, может, лжёт в последний раз,
Как будто хлеба не даёт
Тому, кто к вечеру умрёт,
И палец подаёт тому,
Кто завтра жизнь спасёт ему.
Пусть вместо нас лишь горький стыд
Ночь за столом с ним просидит.
Мы, встретясь, по его глазам
Прочтём: он был иль не был там.
Коль не был, – значит, круг друзей,
На одного ещё тесней.
Но если был, мы ничего
Не спросим больше у него.
Он вновь по гроб нам будет мил,
Пусть честно скажет: – Я там был.
Немец
В Берлине, на холодной сцене,
Пел немец, раненный в Испании,
По обвинению в измене
Казненный за глаза заранее,
Пять раз друзьями похороненный,
Пять раз гестапо провороненный,
То гримированный, то в тюрьмах ломанный,
То вновь иголкой в стог оброненный.
Воскресший, бледный, как видение,
Стоял он, шрамом изуродованный,
Как документ Сопротивления,
Вдруг в этом зале обнародованный.
Он пел в разрушенном Берлине
Все, что
Все, что внутри, как в карантине,
Сидело в нем семь лет молчания.
Менялись оболочки тела,
Походки, паспорта и платья.
Но, молча душу сжав в объятья,
В нем песня еле слышно пела,
Она охрипла и болела,
Она в жару на досках билась,
Она в застенках огрубела
И в одиночках простудилась.
Она явилась в этом зале,
Где так давно ее не пели.
Одни, узнав ее, рыдали,
Другие глаз поднять не смели.
Над тем, кто предал ее на муки,
И тихо положила руки
На плечи тех, кого узнала.
Все видели, она одета
Из-под Мадрида, прямо с фронта:
В плащ и кожанку с пистолетом
И тельманку с значком Рот Фронта.
А тот, кто пел ее, казалось,
Не пел ее, а шел в сраженье,
И пересохших губ движенье,
Как ветер боя, лиц касалось.
………………………………..
Мы шли с концерта с ним, усталым,
Обнявшись, как солдат с солдатом,
По тем разрушенным кварталам,
Где я шел в мае сорок пятом.
Я с этим немцем шел, как с братом,
Шел длинным каменным кладбищем,
Недавно – взятым и проклятым,
Сегодня – просто пепелищем.
И я скорбел с ним, с немцем этим,
Что, в тюрьмы загнан и поборот,
Давно
Он не сумел спасти свой город.
***
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, –
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Сын
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.
И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;
Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться…
Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?
А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата, –
Это так. Что было, то было…
Хотя он не скрыл, что женатый.
Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем…
Но живет еще
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.
Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.
Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.
Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.
Даже пусть она виновата
Перед
Но какой ханжа озабочен –
Надавать ребенку пощечин?
Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе спокойно знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.
Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.
Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
Владимир Герцык
(читал автор)
***
устАрр
и ветер гунА катакрИ
и мокрые кони гурьбой
и кольцами кружит над ними чугунная проповедь зАа
сантАры куда
сандАры гудАда гоните на крЕпень айЯа
ичерИ
ичесОо
Юката цОпота арч
Юката цОпота черль
Юпа каЯла кастАк
йЕсс
йЕс-тА
и чЕрень гАла
знамен на землю пала
и сОнна шАбер на ларА ларА
уЯщ Яущ
***
Оссен канОссен пунгА
ВзрЫндля унгА умаЮк
Ахь фермолЯ и глагА
ЦЕндро унхЕн тубадУк
Мью сапекьО чой фажОм
КЭкель фа дем праванО — А
Лой барахтАр ин авскО
Тох абадАх и чжалЯ
Ай финхадАй прамаУм
Цоц бертагЕр амагЕ
Иц накитА фер тажЕк
Най урмислАй шом мау
НОцешь фурЯс хамаИ
Хрих абеЮ дикадИ
***
Флейта совиную песню поет,
Сосны рогами стучат.
В черном сиянии время плывет
Без маяков и врача.
Лики слепят и слагают меня,
Скрипы катают войну.
В ток наводнения тени гоня,
Жалит мерцающий кнут.
Эти спирали на небе морском,
Бледные, как водопад,
В ухо шипят утомленным песком,
Срезали вспыхнувший взгляд.
Или муар осторожной воды,
Дикий колодец насквозь.
Свет заметает пустые следы.
Тихо ломается ось.
Константин Левин
(читал Данила Давыдов)
* * *
Чему и выучит Толстой,
Уж
И этой практикой простой
Кто развращен, а кто раздавлен.
Но все-таки, на чем и как
Мы с вами оплошали, люди?
В чьих только ни были руках,
Всё толковали о врагах
И смаковали впопыхах
Прописанные нам пилюли…
Ползет с гранатою на дот
Малец, обструганный, ушастый.
Но он же с бодрецой пройдет
На загородный свой участок.
Не злопыхая, не ворча,
Яишенку сжевав под стопку,
Мудрует возле «Москвича»,
Живет вольготно и неробко.
Когда-то, на исходе дня,
Он, кровь смешав с холодным потом,
Меня волок из-под огня…
Теперь не вытащит, не тот он.
И я давно уже не тот:
Живу нестрого, спорю тускло,
И на пути стоящий дот
Я огибаю по-пластунски.
Аркадий Штейнберг
(читал Данила Давыдов)
День Победы
Я День Победы праздновал во Львове.
Давным-давно я с тюрьмами знаком.
Но мне в ту пору показалось внове
Сидеть на пересылке под замком.
Был день как день: баланда из гороха
И нищенская каша магара.
До вечера мы прожили неплохо.
Отбой поверки. Значит, спать пора.
Мы прилегли на телогрейки наши,
Укрылись чем попало с головой.
И лишь майор немецкий у параши
Сидел как добровольный часовой.
Он знал, что победителей не судят.
Мы победили. Честь и место – нам.
Он побежден. И до кончины будет
Мочой дышать и ложки мыть панам.
Он, европеец, нынче самый низкий,
Бесправный раб. Он знал, что завтра днем
Ему опять господские огрызки
Мы, азиаты, словно псу швырнем.
Таков закон в неволе и на воле.
Он это знал. Он это понимал.
И, сразу притерпевшись к новой роли,
Губ не кусал и пальцев не ломал.
А мы не знали, мы не понимали
Путей судьбы, ее добро и зло.
На досках мы бока себе намяли.
Нас только чудо вразумить могло.
Нам не спалось. А ну засни попробуй,
Когда тебя корежит и знобит
И ты листаешь со стыдом и злобой
Незавершенный перечень обид,
И ты гнушаешься, как посторонний,
Своей же плотью, брезгаешь собой –
И трупным смрадом собственных ладоней,
И собственной зловещей худобой,
И грязной, поседевшей раньше срока
Щетиною на коже впалых щек…
А Вечное Всевидящее Око
Ежеминутно смотрит сквозь волчок.
Алик Ривин
(читал Данила Давыдов)
***
Вот придет война большая,
Заберемся мы в подвал.
Тишину с душой мешая,
Ляжем на пол, наповал.
Мне, безрукому, остаться
С пацанами суждено,
И под бомбами шататься
Мне на хронику в кино.
Кто скитался по Мильенке,
Жрал дарма а-ля фуршет,
До сих пор мы все ребенки,
Тот же шкиндлик, тот же шкет.
Как чаинки, вьются годы,
Смерть поднимется со дна,
Ты, как я, – дитя природы
И прекрасен, как она.
Рослый тополь в чистом поле,
Что ты знаешь о войне?
Нашей общей кровью полит
Ты порубан на земле.
И меня во чистом поле
Поцелует пуля в лоб,
Ветер грех ее замолит,
Отпоет воздушный поп.
Вот и в гроб тебя забрали,
Ох, я мертвых не бужу,
Только страшно мне в подвале,
Я еще живой сижу.
Сева, Сева, милый Сева,
Сиволапая свинья…
Трупы справа, трупы слева
Сверху ворон, сбоку – я.
Александр Галич
(читал Сергей Ташевский)
***
Поколение обреченных!
Как недавно – и ох как давно, –
Мы любили смешливых девчонок,
На протырку ходили в кино.
Но задул сорок первого ветер –
Вот и стали мы взрослыми вдруг.
И вколачивал шкура-ефрейтор
В нас премудрость науки наук.
О, суконная прелесть устава –
И во сне позабыть не моги,
Что любое движенье направо
Начинается с левой ноги.
А потом в разноцветных нашивках
Принесли мы гвардейскую стать,
И женились на разных паршивках,
Чтобы все поскорей наверстать.
И по площади Красной, шалея,
Мы шагали – со славой на «ты», –
Улыбался Он нам с мавзолея,
И охрана бросала цветы.
Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!..
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги.
Что же вы присмирели, задиры?!
Не такой нам мечтался удел.
Как пошли нас судить дезертиры,
Только пух, так сказать, полетел.
– Отвечай, солдат, как есть на духу!
Отвечай, солдат, как есть на духу!
Отвечай, солдат, как есть на духу!
Ты кончай, солдат, нести чепуху:
Что от Волги, мол, дошел до Белграда,
Не искал, мол, ни чинов, ни разживу…
Так чего же ты не помер, как надо,
Как положено тебе по ранжиру?
Еле слышно отвечает солдат,
Еле слышно отвечает солдат,
Еле слышно отвечает солдат:
– Ну, не вышло помереть, виноват.
Виноват, что не загнулся от пули,
Пуля-дура не в того угодила.
Это вроде как с наградами в ПУРе,
Вот и пули на меня не хватило!
– Все морочишь нас, солдат, стариной?!
Все морочишь нас, солдат, стариной!
Все морочишь нас, солдат, стариной –
Бьешь на жалость, гражданин строевой!
Ни деньжат, мол, ни квартирки отдельной,
Ничего, мол, нет такого в заводе,
И один ты, значит, вроде идейный,
А другие, значит, вроде Володи!
Ох, лютует прокурор-дезертир!
Ох, лютует прокурор-дезертир!
Ох, лютует прокурор-дезертир! –
Припечатает годкам к десяти!
Ах, друзья ж вы мои, дуралеи, –
Снова в грязь непроезжих дорог!
Заколюченные параллели
Преподали нам славных урок –
Не делиться с подонками хлеба,
Перед лестью не падать ниц
И не верить ни в чистое небо,
Ни в улыбку сиятельных лиц.
Пусть опять нас тетешкает слава,
Пусть друзьями назвались враги, –
Помним мы, что движенье направо
Начинается с левой ноги!
Юрий Белаш
(читал Александр Курбатов)
Судьба
Он мне сказал:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил я, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал он, – погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А не пошел бы – и остался жив.
___
Я говорю:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил он, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал я, – погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А вот пошел бы – и остался жив.
***
Из всех смертей – мгновенная, пожалуй всех нелепей.
Совсем не милосерден ее обманный вид:
Как топором по темени – шальной осколок влепит,
И ты убит – не ведая, что ты уже убит.
Оборвалось дыхание на полувздохе. Фраза,
На полуслове всхлипнув, в гортани запеклась;
Неуловимо быстро – без перехода, сразу –
Мутнеют, оплывая, белки открытых глаз.
И не успеть теперь уже, собрав сознанья крохи,
Понять, что умираешь, что жизнь твоя прошла,
И не шепнуть, вздохнувши в последний раз глубоко
Всему, с чем расстаешься, солдатское «прощай»…
Нет! – пусть вовек минует меня такая благость.
Просить у смерти скидок – наивно для бойца.
Я все изведал в жизни. И если смерть осталась –
Ее я должен тоже изведать до конца.
***
Прошлогодний окоп… Я их видел не раз.
Но у этого – с черной бойницею бруствер.
И во мне возникает то нервное чувство,
будто я под прицелом невидимых глаз.
Я не верю в предчувствия. Но себе – доверяю.
И винтовку с плеча не помешкав срываю
и ныряю в пропахшую толом воронку.
И когда я к нему подползаю сторонкой,
От прицельного выстрела камнями скрыт, –
по вспотевшей спине шевелятся мурашки:
из окопа – покрытый истлевшей фуражкой –
серый череп, ощеривши зубы, глядит…
Береза
Когда, сбежав от городского гама,
я по оврагам, по полям брожу, –
я до сих пор солдатскими глазами
нет-нет да и на местность погляжу.
Вот тут бы я окоп себе отрыл,
Обзор что надо с этого откоса!
А эту бы березку я срубил:
ориентир она, а не береза.
Она видна на фоне зеленей
издалека – как белая невеста.
Противник пристрелялся бы по ней,
и я б накрылся с нею вместе…
Так и живу – какой десяток лет.
То есть береза, то березы нет.
Солдатские строки
*
Ночью в атаке «ура» не кричат.
А почему – не понятно.
*
Свежий снег не то капустой, не то
яблоками пахнет.
*
По каске убитого
ползала
божья коровка.
*
Танцуют раненые в клубе заводском
в наряде госпитальном –
в кальсонах и ночных сорочках.
*
Три друга:
один стал младшим лейтенантом –
и ну учить других почтению к себе.
*
Старшиной –
как и поэтом –
надо родиться.
*
Мы уходим из жизни, узнав о ней самую малость…
словно мы впопыхах пробежали по залам музея…
*
Желуди в чашечках –
словно патроны
для автоматов.
*
Память о погибших на войне
Хранится три-четыре поколения,
когда не меньше…
*
Честь в бою добывают чужой,
а не собственною кровью.
*
Мне кажется,
что правое плечо
как будто стало ниже левого –
от тяжести винтовки.
*
На отвалах рва противотанкового –
первые апрельские цветы,
желтые, как капсули снарядов:
мать-и-мачеха…
*
Было:
две руки и две ноги.
А теперь –
нога и три культи.
*
Моральный фактор?
Моральный фактор – очень хорошо,
когда его… поддерживают танки.
*
Солдат не зубоскалит за едой:
еда –
святое дело для солдата.
*
Сон на войне:
как будто дали краткосрочный отпуск.
*
Сначала – зарыли: решили, что мертвый.
Потом передумали – и откопали: живой!
*
… а их все ждут, надеются на встречу…
*
Неужели было такое время,
когда мы перед едой мыли руки?..
*
Доля связистов:
связь замечают, когда ее нет.
*
Тот снаряд, что свистит –
мимо летит.
*
Обычный разговор в окопах:
какую смерть придумать Гитлеру,
когда он попадется в наши руки?..
*
По улице пулеметный огонь.
Прижались к стене.
А на ней –
Контур детской руки
с обведенными пальцами.
*
Культурно матерился:
– Облокотиться я хотел на вас!..
*
Баня в окопах:
потеешь,
а вымыться негде.
*
Наша рота отличилась в том бою:
на нейтральной полосе
две воронки заняла…
*
Строгий командир:
– Убьют – на глаза не попадайся:
накажу!
*
Снега:
и лежит земля перебинтованная,
Точно в спину раненый солдат.
*
Так любили страну, что писать о себе им
казалось неловко.
*
Солдат думает,
что погибнет, –
и перестает думать о смерти.
*
В бою «ура»
кричишь не для врага,
а для себя.
*
Чем выше командир,
тем больше шансов
дожить до окончания войны.
*
Мы сыны не только Отечества,
но и всего человечества.
*
Проснулся утром,
сказал:
– убьют сегодня…
и к вечеру – погиб.
*
Пугающе-начальственная строгость
неумных командиров.
*
Выходит раненый из боя
и смеется –
как чокнутый:
доволен, что остался жив.
*
У танка –
зренье стариковское:
вблизи он видит плохо.
*
После выстрела
орудие
подпрыгивало,
как лягушка.
*
После бомбежки –
в окопе,
тонко звеня,
осыпался песок.
*
И не надейтесь на книги:
Книги – лишь бледная тень
Перекипевших событий.
Большую часть пережитого
Люди уносят в могилу.
Янка Купала
(читал Иоанн Демидов)
***
Беларускія сыны!
За няволю, за кайданы
Рэжце гітлерцаў паганых,
Каб не ўскрэслі век яны.
На руінах, папялішчах,
На крывавых іх слядах
Хай груган іх косці ліча,
На бяседу соваў кліча
Баль спраўляць на іх касцях.
Няхай Гітлеру-вампіру
Клююць сэрца, смокчуць кроў;
Сыты быў людскім ён жырам,
П’яны быў крывавым вірам, –
Хай жа гіне звер звяроў!
Выразаў ён старцам вочы,
Рэзаў матак і дзяцей,
Дзікай зданню, патарочай
Засланяў дні чорнай ночай, –
Хай жа гіне ліхадзей!
Партызаны, партызаны,
Беларускія сыны!
За няволю, за кайданы
Рэжце гітлерцаў паганых,
Каб не ўскрэслі век яны.
Клічу вас я на пабеду,
Хай вам шчасцем свецяць дні,
Выразайце людаедаў,
Каб не стала іх і следу
На святой нашай зямлі.
Цень забітых матак, дзетак,
Дзедаў вашых і бацькоў,
Акрываўлены палетак
Клічуць мсціць крывава гэтак,
Як не мсцілі ад вякоў.
Не давайце гадам сілы
На сабою распасцерць,
Рыйце загадзя магілы,
Вырывайце з жывых жылы,
Кроў за кроў, а смерць за смерць!
Партызаны, партызаны,
Беларускія сыны!
За няволю, за кайданы
Рэжце гітлерцаў паганых,
Каб не ўскрэслі век яны.
Няхай ваша перамога
Не кідае вас нідзе,
Не пужае хай трывога, –
Ваша чыстая дарога
Да свабоды давядзе…
Так ад нечысцяў ачысцім
Нашы нівы і лясы,
Фашыстоўскіх псоў панішчым,
І схіснуцца, як калісьці,
Для нас нашы каласы.
Партызаны, партызаны,
Беларускія сыны!
За няволю, за кайданы
Рэжце гітлерцаў паганых,
Каб не ўскрэслі век яны.
Арсений Тарковский
(читал Алексей Сосна)
Иванова Ива
Иван до войны проходил у ручья,
Где выросла ива неведомо чья.
Не знали, зачем на ручей налегла,
А это Иванова ива была.
В своей плащ-палатке, убитый в бою,
Иван возвратился под иву свою.
Иванова ива,
Иванова ива,
Как белая лодка, плывет по ручью.
Семен Гудзенко
(читал Михаил Визель)
Мое поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя –
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, –
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется – долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье – нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
… Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, – а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, –
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем –
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
Илья Эренбург
(читал Николай Звягинцев)
Русский в Андалузии
Гроб несли по розовому щебню,
И труба унылая трубила.
Выбегали на шоссе деревни,
Подымали грабли или вилы.
Музыкой встревоженные птицы,
Те свою высвистывали зорю.
А бойцы, не смея торопиться,
Задыхались от жары и горя.
Прикурить он больше не попросит,
Не вздохнет о той, что обманула.
Опускали голову колосья,
И на привязи кричали мулы.
А потом оливы задрожали,
Заступ землю жесткую ударил.
Имени погибшего не знали.
Говорили коротко «товарищ».
Под оливами могилу вырыв,
Положили на могиле камень.
На какой земле товарищ вырос?
Под какими плакал облаками?
И бойцы сутулились тоскливо,
Отвернувшись, сглатывали слезы.
Может быть, ему милей оливы
Простодушная печаль березы?
В темноте все листья пахнут летом,
Все могилы сиротливы ночью.
Что придумаешь просторней света,
Человеческой судьбы короче?
Андрей Вознесенский
(читал Николай Звягинцев)
Из Мексики
(отрывок)
Не пирамидам, не древней эротике,
не кружевным кафедральным массивам,
я поклонюсь на картофельной родине
картошке – спасительнице России.
Я поклонюсь этим клубням разлапым,
давним кострам ритуальной ботвы,
я поклонюсь нашим всенощным бабам
в очередях затемненной Москвы.
Эта внедрившаяся культура,
в нас обрусев, пропитала страну.
Как усмехнулась старуха под Тулой:
«Картошка выиграла войну».
И не бывает яств безрассудней –
выйдя в ночное с луной молодой,
взять из золы раскаленные клубни
и перекидывать на ладонь!
Николай Панченко
(читала Юлия Скородумова)
Баллада о бегстве
(По воспоминаниям о 1941-м)
Я видел:
он бежал – спасал себя.
Конечно, у него была семья.
И жизнь – одна.
И
мало сил. И подкрепленья нет.
И он бросал
сначала из карманов
все, что мешало. Вынул пистолет,
взглянул в зрачок, вздохнул –
и тоже бросил.
Потом – шинель,
как будто ветром осень
его раздела.
Скинул сапоги –
бежал в носках.
А сзади шли враги –
спокойные, во ржи мелькали каски.
А было мне тогда семнадцать лет.
В одном кармане – партизанский паспорт
В другом кармане – воинский билет.
И пистолет –
достался от него.
Он – выдохся.
А я ушел от бедствий
лишь потому, что в этом первом бегстве
как и в других, не бросил
ничего…
Баллада о расстрелянном сердце
Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал,
Спущу курок – и пуля в штопор,
и
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад – по фашистам,
как танк – железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне – ни бога, ни креста:
– Убей его! –
И убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ – во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт
и скорым – к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
– Подайте сердца,
Мне хоть малость? –
ударюсь лбом.
Но скажут мне:
– Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца – в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
– Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду. –
живым распятием иду.
– Подайте сердца! – стукну в сенцы.
– Подайте сердца! – крикну в дверь,
– Поймите! Человек без сердца –
куда страшней, чем с сердцем зверь.
Меня Мосторг переоденет.
И
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду
– Какой уж есть, таким живи. –
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И
мне скажут:
– Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире<
всем сердца выдано в обрез.
Александр Межиров
(читал Андрей Полонский)
***
О войне ни единого слова
Не сказал потому, что она
Тот же мир, и едина основа,
И природа явлений одна.
Пусть сочтут эти строки изменой
И к моей приплюсуют вине:
Стихотворцы обоймы военной
Не писали стихов о войне.
Всех в обойму единую втисни,
Причеши под гребенку одну.
Мы писали о жизни – о жизни,
Неделимой на мир и войну.
И восторгов особых не стоим:
Были мины в ничьей полосе,
И разведки, которые боем,
Из которых вернулись не все.
В мирной жизни такое же было:
Тот же холод ничейной земли,
По своим артиллерия била,
Из разведки сапёры ползли.
Арсений Тарковский
(читал Вадим Банников)
***
Не стой тут,
Убьют.
Воздух! Ложись!
роклятая жизнь!
Милая жизнь!
Странная, смутная жизнь!
Дикая жизнь!
Травы мои коленчатые,
Мои луговые бабочки,
Небо – всё в облаках, городах, лагунах и парусных лодках!<
Дай мне ещё подышать,
Дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной,
Хмельному от водки,
С пистолетом в руках,
Ждать танков немецких,
Дай мне побыть хоть в этом окопе…
Михаил Кульчицкий
(читал Вадим Банников)
Хлебников в 1921 году
В глубине Украины,
На заброшенной станции,
Потерявшей название от немецкого снаряда,
Возле умершей матери – черной и длинной –
Окоченевала девочка
У колючей ограды.
В привокзальном сквере лежали трупы;
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.
В золу от костра,
Розовую, даже голубую,
Где сдваивались красные червячки,
Из серой тюремной наволочки
Он вытряхнул бумаг охапку тугую.
А когда девочка прижалась
К овалу
Теплого света
И начала спать,
Человек ушел – привычно устало,
А огонь стихи начинал листать.
Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои
арсианские
Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.
Зрачки запавшие.
Так медведи
В берлогу вжимаются до поры,
Чтобы затравленными
Напоследок
Пойти на рогатины и топоры.
Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.
Его лицо, как бы кубистом высеченное:
Углы косые скул,
Глаза насквозь,
Темь
Наполняла въямины,
Под крышею волос
Излучалась мысль в года двухтысячные.
Бездомная,
бесхлебная,
бесплодная
Судьба
(Поскольку рецензентам верить) –
Вот
Эти строчки,
Что обменяны на голод,
Бессонницу рассветов и
На смерть.
Ян Сатуновский
(читал Вадим Банников)
***
Начало я проспал.
Рев, вопли, взрывы матерщины.
По улице, задрав –
столы, оглобли, выварки, узлы
(тылы!) –
в затылок движутся автомашины.
Девятый час.
Дивизия снялась.
Связисты сматывают связь.
Прощай же, город Штрелен,
где я «стоял» и «был обстрелян»,
где я двое суток протосковал,
а на третьи землячку отыскал,
прощай, привал!
Дивизия снялась,
связисты сматывают связь.
Тамерлан Тадтаев
(читал Алексей Яковлев)
***
Кровь, отравленная войной;
сердце, пляшущее под музыку войны.
Мирные картины, мелькающие за окном
автобуса, не радуют меня.
Глаза по привычке выбирают места для
засады, а лес на том зеленом холме –
неплохое укрытие от авиации.
Успею добежать? Эх, поле слишком
широкое, достанут.
Уже достали…
***
Зараженных войной
слуги времени – годы в черном –
толкали в глубокую яму,
где ржавело оружие,
и мы, похватав автоматы,
стреляли друг в друга,
пока чертов ров
не наполнился кровью.
Немногие всплыли.
Но никак не могли согреться,
хоть солнце слепящее выжгло траву,
и нашим озябшим душам
хотелось обратно в яму
с теплою кровью лучших.
ДА-А-А…
Да, любовь великий двигатель:
туда-сюда, а потом ребенок, пеленки,
смена власти, второй ребенок,
третья жена,
пенсия, старость, впрочем,
последний пункт можно
легко проскочить на войне.
***
Ты шагал навстречу солнцу к славе…
Время-колдун меняло лики твоих спутников, выжигая морщины, слизывая волосы до лысин.
Твои же, седые, мокли в шлеме, когда ты рубился под знаменами Македонского, Цезаря;
твой конь топтал Святую землю в крестовом походе,
в испуге шарахаясь от громового клича Ричарда Львиное Сердце…
Я видел тебя в стане алан перед битвой с войском Железного Хромца,
но с удивлением обнаружил тебя и в лагере Тамерлана.
Эй, ты, я тоже солдат!
***
… Крутой, зеленый склон, по которому я поднимался, был усеян телами наших ребят…
Сзади, тяжело дыша тащился мой младший брат.
У него были проблемы с сердцем, как, впрочем, и у меня.
Говорил же ему тогда Алмар, упокой Господи его душу:
не кури анашу и брось бухать, лучше займись спортом.
Так ведь, не слушал никого…
Помоги мне, задыхаясь произнес братишка, я не могу больше…
До вершины было еще далеко, и я, сделав вид, что не слышу,
продолжал свой путь.
Я плакал от бессилия ему помочь и хотел уйти, чтобы отомстить за него потом.
Уже на вершине проклятой горы я взглянул вниз:
враги приблизились к сидящему на траве брату и окружили его.
Я швырнул оставшиеся лимонки в самую их гущу и пошел дальше.
Геннадий Григорьев
(читала Анастасия Романова)
Фронтовое письмо
Каких только чудес
на белом свете нету!
Конверт о трех углах,
обычный, фронтовой…
Полвека, почитай,
он провалялся
И вот пришел с войны
и лег передо мной.
Наткнувшись на него
среди макулатуры,
я понимал: читать
чужие письма – грех.
Но аккуратный штамп
«Проверено цензурой»
как бы уже письмо
приоткрывал для всех.
Был цензор фронтовой
рабом цензурных правил.
И он /а вдруг письмо
да попадет врагу!/
лишь первую строку
нетронутой оставил
да пощадить решил
последнюю строку.
Я цензора сейчас
не упрекну в бездушье.
Он свято чтил свой долг.
он знал свои права.
Не зря же он письмо
замазал жирной тушью.
наверно, были там
и вредные слова.
Писалось то письмо
в окопе? на привале?
и кто его писал –
солдат ли? офицер?
Какие сны его
ночами донимали?
о чем он помышлял
во вражеском кольце?
………
Лишь «Здравствуй, жизнь моя!» –
оставлено в начале.
И «Я люблю тебя!»
оставлено в конце.
Константин Воробьев
(читала Анастасия Романова)
Из повести «Это мы, господи!»
Часы зари коричневым разливом.
Окрашивают небо за тюрьмой.
До умопомрачения лениво
За дверью ходит часовой…
И каждый день решетчатые блики
Мне солнце выстилает на стене,
Жандармы предъявляют мне.
То я свалился с неба с парашютом,
То я взорвал, убил и сжег дотла..
И, высосанный голодом, как спрутом,
Стою я у дубового стола
Я вижу на столе игру жандармских пальцев,
Прикрою веки – ширь родных полей…
С печальным шелестом кружась в воздушном вальсе,
Ложатся листья на панель.
В Литве октябрь.
В Калуге теперь тож
Кричат грачи по-прежнему горласто…
Эх, побывать бы там – и умереть, и баста!
Я сел на стул. В глазах разгул огней,
В ушах трезвон волшебных колоколен…
Ну ж, не томи, жандарм, давай скорей!
Кто вам сказал, что я сегодня болен?
Я голоден – который час!..
Но я готов за милый край за синий
Собаку-Гитлера и суком ниже – вас
Повесить вон на той осине!
Жандарм! Ты глуп, как тысяча ослов!
Меня ты не поймешь, напрасно разум силя:
Как это я из всех на свете слов
Милей не знаю, чем – Россия!..
Давид Самойлов
(читал Геннадий Каневский)
Семён Андреевич
С. А. Косову
Помню! Синявинские высоты
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулемёты.
А три батальона – там и лежат.
Снегу с простреленным животом.
Помню ещё – о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.
И всё же были такие минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.
И ясно мне всё без лишних вопросов,
И правильно всё и просто вокруг.
А рядом – Семён Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.
Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал не читая.
– Да что там читать, – говорил Семён,
Сворачивая самокрутку на ужин, –
Сам ты грамотен да умён,
Пропишешь как надо, – живем, не тужим.
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
С тобой мы полгода друг друга грели.
Семь раз в атаку ходил без страха,
И пули тебя, как святого, жалели.
Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие, словно руки,
Скачут среди степной травы.
И кабы раньше про то узнать бы,
Что жизнь текла, как по лугу, ровно,
Какие бывали крестины и свадьбы,
Как в девках жила Пелагея Петровна.
Зори – красными петухами.
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал – брешет.
Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет.
Как в детстве думал про звон колокольный…
Семён Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли?
Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемёта.
И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
– Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.
Мой друг Семён, неподкупный и кровный!
Век не забуду наше прощанье.
Я напишу Пелагее Петровне,
Выполню клятвенное обещанье.
Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семён Андреич Косов
Один остался у пулемёта.
И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвой раззвонят на всю округу.
И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни – простого проще,
хитрости в этом особой нету.
Николай Глазков
(читал Геннадий Каневский)
Из поэмы «Фантастические годы»
***
Никто не мог сказать заранее,
Что потечет назло векам
История страны Германии
От штюрмеров к штурмовикам.
Остервенелые убийцы
Несут пожарища и виселицы;
Но люди будут веселиться –
И в этом высшая бессмыслица!
Мне про войну красноречиво
Сказал Кульчицкий, друг-поэт
– Пить будем мюнхенское пиво;
Война продлится десять лет!
Хотя ругаться и не надо,
Но все прощается в бою.
Кидая в танк свою гранату,
Боец сказал: – Растанк твою!
На суше, в воздухе и на море,
Где корабли идут ко дну,
Ведет великая страна моя
Отечественную войну.
Моей России дан недаром
Громить врага священный дар,
И сокрушительным ударом
Она ответит на удар.
Может быть, он того и не хочет,
Может быть, он к тому не готов,
Но мне кажется, что обязательно кончит
Самоубийством Гитлер Адольф.
Гитлер убьет самого себя,
Явятся дни ины.
Станет девятое сентября
Последней датой войны!
***
Господи! Вступися за Советы,
Сохрани страну от высших рас,
Потому что все твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.
Оглуши фашистов нашей глушью,
А мелькнула чтобы новизна,
Порази врагов таким оружьем,
Враг которого еще не знал!
Константин Левин
(первая редакция, публикация Константина Азадовского)
(читал Геннадий Каневский)
***
Нас хоронила артиллерия.
Она сначала нас убила
И, не гнушаясь лицемерием,
Клялась потом, что нас любила.
Она раскаивалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми искромсанными нервами
В руках полковников медслужбы.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере – брому,
А те из нас, что были мертвыми, –
Земле неверной, но знакомой.
А тех из нас, что были мертвыми,
Земля, кружась, не колебала,
Они чернели натюрмортами
Готического Калибана.
Нас поздравляли пэры Англии
И англичанки восковые,
Интервьюировали б ангелы,
Когда б здесь были таковые.
Но здесь одни лишь операторы
Из студии документальных фильмов
Накручивают аппаратами,
А их освистывают филины…
Один из нас, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он брел по улицам, как выпивший,
Он меж живыми шел, как эхо.
Кому-то помешал в троллейбусе
Ногой искусственной своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
Там все еще ползут, минируют
И отражают контрудары,
А здесь уже иллюминируют,
Уже кропают мемуары.
И здесь, вдали от зоны гибельной,
Лиловым лоском льют паркеты,
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютные ракеты.
И здесь, по мановенью Файера,
Взлетают стати Лепешинской,
И фары плавят плечи фрайера
И шубки женские в пушинках.
Солдаты спят. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
А пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною.
Но нас не испугает ненависть
Вечерних баров, тайных спален.
У нас защитник несравненный есть –
Главнокомандующий Сталин.
И отослав уже к полуночи
Секретарей и адъютантов,
Он видит: в серых касках юноши
Свисают с обгорелых танков.
На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревая.
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
Так пусть любовь и независимость
Нас отличат от проходимцев,
Как отличил Генералиссимус
Своих неназванных любимцев.
Катя Капович
(читал Геннадий Каневский)
***
Вот и мы, такие разумные: «Отключать надо их
от аппарата дыхания, потому что так жить неразумно“.
Вот и я посетила больницу стариков овощных,
постояла в проходе, посмотрела в их лица бездумно.
Приходящий старик у окошка сидел в уголке,
сам, как тень, а жена, меньше тени, лежала в кровати,
тихо капала капельница, и, старик, обернувшись ко мне,
сам себе проворчал: что вы тут, понимаете,
молодежь? Ведь она всю войну на заводе,
ей вообще было только пятнадцать…» Всю, сука, войну.
Ведь таких уже больше не делают в нашем народе.
Он ей, знаете, Фета читал, хоть она ни гу-гу.
«Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури»…
и т.д. и т.п. Так, по памяти все до конца.
Тут чего говорить? Тут – в почетном стоять карауле.
Капай, капельница. Капай, капельница.
День Победы,
дом-музей Пришвина
24.08.2015, 7077 просмотров.
