«Москва и немосквичи» – цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик: поэтов, писателей, критиков и других творческих людей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.
Гости не только читают стихи, но и рассказывают о своей Москве. В каком роддоме появился на свет Сергей Гандлевский, любимое место прогулок (мы знаем, Патриаршьи пруды!) Евгения Бунимовича, какой полюбили Москву Тимур Кибиров и Максим Амелин и т.д.
Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске», который расположен в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, в историческом центре Москвы, неподалеку от того места, где
В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:
Юрий Арабов (Москва) – Алексей Королев (Загорск)
Анна Аркатова (Рига) – Сергей Гандлевский (Москва)
Геннадий Каневский (Москва) – Бахыт Кенжеев (Чимкент)
Инна Кабыш (Москва) – Олег Хлебников (Ижевск)
Дмитрий Данилов (Москва) – Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)
Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область) – Игорь Иртеньев (Москва)
Непременная составляющая цикла – эссе о Москве, которые герои вечера готовят заранее.
Золотая моя орда
Я родилась на Ленинском проспекте, в роддоме, кажется, № 25.
Впрочем, уточнить не у кого, потому что все умерли.
В Москве было всё главное в моей жизни: здесь я дважды крестилась (и такое возможно!), училась в двух школах, а потом в вузе, похоронила обоих родителей, дважды играла свадьбу, родила сына, написала книгу, посадила дерево.
Сейчас работаю учителем, надеюсь женить сына и, в конечном счёте, стать московской землей, «приложившись», как написано в Библии, к своим родителям, а значит, к народу.
Я помню Москву разную.
Советскую.
Когда существовало понятие «двор», соседи знали друг друга, дети ходили в школу без провожатых, а бананы были самыми экзотическими фруктами.
Предолимпийскую, с мишками на каждом заборе, где меня, возвращавшуюся от памятника Пушкину после чтения стихов – дело было 6 июня – чуть не изнасиловал рабочий Юсуп (потом был суд, и я узнала его имя), но спас милиционер Виктор.
С тех пор я свято верю словам Маяковского «Моя милиция меня бережёт».
Москву девяностых.
Когда не было настолько ничего, что беременным выдавали молоко и продуктовые заказы по справке из женской консультации, и негде было гулять с ребёнком, потому что не осталось ни одной детской площадки.
Я вижу Москву нынешнюю – с фонтанами и гастарбайтерами, рекламой и бомжами, велосипедистами и пробками.
Достоевский говорил, что Петербург – «самый умышленный и отвлечённый город в мире».
Москва – город самый реальный и конкретный.
Более того – город героический. Хотя бы потому, что здесь бывает вся погода – от -40° C до +40° C.
У местных жителей есть вся одежда – от футболки до шубы.
И что бы ни было за окном – мороз, жара, дождь, смог, ветер, выворачивающий зонт, – москвич утром отправляется на работу, зачастую находящуюся в нескольких часах езды от дома, ибо Москва – «дистанция огромного размера».
В жизни всегда есть место подвигу – это о москвичах.
Но самое главное в столице – это её ритм. Москвичи не пытаются подчинить его себе, но не позволяют ему расплющить себя: они умеют сопрягать ритм своего города и свой собственный.
Это, на мой взгляд, и есть главный секрет каждого москвича, тот «особый отпечаток», о котором говорил грибоедовский герой.
Это – а не апломб и снобизм, как полагают некоторые.
Инна Кабыш
Понаехавший
Крещение Москвой у меня состоялось в шестилетнем возрасте в фонтане у Большого театра. Я туда упал, потянувшись за яблочком. Но тут появился молодой человек со спортивной сумкой на плече – «знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нем ничего» – и достал меня за шкирку из купели. Произошло все потому, что мы с мамой, которая привезла меня показать столицу, возвращались из Оружейной палаты, она присела на скамейку у Большого и обрела там интересную собеседницу. Шли мы на Неглинку к своим дальним родственникам, у которых остановились.
У родственников была дочка Таня, стройная и спортивная. Именно она повела меня в бассейн «Москва». Маршрут был крайне интересным – через женский душ. Я, дурачок, вместо того, чтобы глазеть, переживал, что у меня с собой нет любимого круга, и как же я буду плавать… Но спортивная Таня сказала, что никакого круга не надо и чтоб я плыл так, как будто он на мне. Я и поплыл. Впервые в жизни. Кстати, спустя годы получил разряд по плаванию.
После этого Москва стала мне какой-то своей. А демонтаж бассейна «Москва» я воспринял как личное оскорбление – до сих пор с неприязнью смотрю на помпезный и неталантливый Храм Христа Спасителя, в котором к тому же нарушается запрет Иисуса торговать в храме.
Всерьез же Москва началась для меня в 17 лет.
Однажды, прочитав в «Алом парусе» «Комсомолки», была такая страничка для подростков, стихи Андрея Чернова, я выразился в том смысле, что, гляньте-ка, они там печатают и
Капитаном «Алого паруса» и моим первопечатником был Юра Щекочихин. Он поселил меня в своей однокомнатной квартирке в Очакове, на кухне. И для меня началась Москва «московских кухонь».
По этим кухням Щекоч водил меня, как слона, – показывать. За вечер и ночь мы объезжали их пять-шесть. Приезжая к одним друзьям (были среди них и знаменитые люди), Юрка тут же садился за телефон и звонил другим. Через два часа мы были уже у них, и история повторялась. Доехать из одного конца Москвы в другой тогда можно было за рубль, ну, в крайнем случае, за трешку.
А потом Юрка отправил меня к настоящему московскому поэту.
…Тогда «Московский комсомолец» располагался на Чистых прудах. Про Аронова я уже знал: несколько стихотворений и песен на его стихи, самозабвенно перевираемых исполнителями-журналистами на московских кухнях. Причем, если Окуджаву, Галича, Высоцкого и Кима пели практически на всех этих населенных тараканами островках свободомыслия, то Аронов был только нашим, паролем и гордостью нашего островка (впрочем, разраставшегося в пространстве, благодаря, в том числе, и многочисленным журналистским командировкам).
Это потом, позже, его «собаку», которую «не отравит сосед», принялась каждый Новый год петь в дуэте с Мягковым вся страна.
В общем, шел я в ароновский кабинет с благоговением. А увидев Александра Яковлевича (который очень вскоре стал и для меня просто Сашей), был потрясен.
Передо мной сидел белый негр. Кучерявый, широконосый, губастый. И тогда – между прочим – даже грациозный,
Вот вдвоем они и стали разбирать мои полудетские стихи. Черняк говорил преимущественно о неточностях, Аронов… В общем, он объяснил мне меня – к тому же в какой-то потрясающей и до сих пор, конечно, не достигнутой перспективе.
Уходил я только из их кабинета, а дальше – летел. Мокрый снег на Чистых прудах казался сказочно-новогодним, как – ну, та же «Ирония судьбы…», еще не снятая тогда. В голове крутился волшебный ароновский «Чистопрудный вальс»:
Развернется трамвай или, можно считать,
Все вокруг развернет.
И отпрянет от стекол примет нищета –
Этот снег, этот лед,
Промелькнут апельсины в усталой руке,
А на том вираже
Тонкий девочкин шарф на наклонном катке,
Улетевший уже…
И тут же, буквально за пятнадцать минут «в голове» написались собственные, но в каком-то смысле «ароновские» стихи:
Подтолкну его беспричинно
и запомню, что
в длинном, выгоревшем пальто.
Он снимает пальто в столовых.
Здесь, общительным становясь,
сообщает для посторонних,
что, мол, вешалка порвалась.
И с улыбкой – ее не принял
гардеробщик, взявший пальто,
входит в зал…
Эй, конторский Винер,
писарь, клоун из шапито!..
Кто бы ни был, на жизнь не ропщет –
не косился бы гардеробщик.
А Черняк с Ароновым остались в кабинете и, очень возможно, продолжили пополнять собрание сочинений своего Козьмы Пруткова – Ивана Макаровича Гныпы, бывшего гэбиста, начавшего писать стихи (дабы скрасить их редакционные будни) только после выхода на пенсию и начала работы швейцаром в ЦДЛ. Что они тогда сочинили? Может быть, это:
Как говорил еврей из Армавира,
Однофамилец Байрона – Гордон,
Пардон, но будешь ты царицей мира,
А если нет, то все равно – пардон.
Или другое, «Философское»:
Вот гражданин, в трамвае едущий.
Наверно, он сойдет на следущей.
А тот, по улице идущий,
Уже сошел. На предыдущей.
Я ездил не трамваем, а поездом: «Ижевск – Москва», «Москва – Ижевск». Особенно часто, когда стал аспирантом (занимался прикладной математикой), а моим научным руководителем был замечательный московский профессор Дмитрий Александрович Поспелов.
А в 1983 году, защитив к тому времени диссертацию, поступил на Высшие литературные курсы и окончательно переехал в Москву.
Где я после этого только не жил. И в общаге Литинститута на Добролюбова. И в писательской квартире Давида Самойлова на Астраханском (около трех лет и там собирался весь московский бомонд). И в квартире Марка Соболя на Арбате (года два). И на ВДНХ со второй женой, и на Дмитровке (где наконец обрел собственную площадь, тут спасибо Евтушенко)… Так что знаю Москву, многие ее районы, изнутри – лучше многих москвичей. Я любил ее тогда, в минувшие годы, и волновался, возвращаясь из многочисленных поездок в столицу. Потом волнение прошло. Окончательно. И я рад, что сейчас живу в Переделкине. Той Москвы Щекочихина, Аронова, Самойлова больше нет.
Но работаю я уже около двадцати лет в «Новой газете», которая давно располагается на Чистых прудах, рядом с прежним, тем самым ароновским «Московским комсомольцем» и радуюсь, что здесь Москва еще пока менее офонаревшая, чем, например, Арбат…
Олег Хлебников
Москва и немосквичи,
Кабыш,
Хлебников
04.11.2015, 5559 просмотров.
