27 октября в Музее Серебряного века прошел авторский вечер Сергея Соловьева. Представленное отразило целый спектр «авторства»: прозу – романом «Адамов мост» (М., «Русский Гулливер», 2013), стихи – новым циклом «Я живу в тебе», переводы – только что вышедшей книжкой «Джойс, Нора. Любовные письма» (М., «Арт Хаус медиа», 2015).
Заполнивший в свой черед одну из множества лакун русской модернисткой прозы роман о пути то ли в Рай, то ли из Рая, или «об Индии», как иногда говорится для краткости, не звучал, поскольку уже презентовался отдельно, и ему, безусловно, надлежит быть презентуемым не раз и не два. Что касается перевода писем, то, как и герой вечера, оставим их на потом; об «Адамовом мосте» я писала[1], а посему начнем со стихов. Впрочем, едва ли возможно двигаться от пункта к пункту: и стихи, и не-стихи Сергея Соловьева – это один текст, с одной, пусть варьирующейся внутри себя, поэтикой, одним кругом тем и мотивов. При этом «Адамов мост» ни в ком случае не так называемая проза поэта, а именно большой роман модернистской традиции. Не исключено, что ретроспективно «Адамов мост» будет сочтен центральным в творчестве Соловьева текстом, а его стихи исследователь выложит вокруг некой каймой, или некой поддерживающей рамой, или «гнездом». И скажет, что стихотворные тексты как бы примыкают к телу романа, а могли бы, гипотетически, если бы не разумное ограничение по объему, его составить вместо наличествующей романной ткани. Или скажет наоборот: что «Адамов мост» – результат кристаллизации поэтического потока. Так или иначе, язык-вселенная Соловьева цельна и узнаваема. Собственно, о поэтическом мире какого-либо поэта оправданно говорить лишь постольку, поскольку имеется лица необщее «языковое» выражение. У Соловьева оно столь необщее и гармонически ненарушимое, что плохо поддается анализу в прямом смысле – разъятию. Роман, даже такой, как «Адамов мост», где присутствует хоть и не линейный, но нарратив, где отчетлива система персонажей, в принципе можно проанализировать; поэзию же Соловьева крайне трудно объяснять с точки зрения того, как она «сделана». Дрожжи языка сделали свое дело на стадии замеса, и их уже не вычленить в подымающей опаре, не отделить от видимого текста в его завершенности, потому что они невидимы. Трудно обозначить «приемы», немногим легче – топосы. Он и она; письмо; рождение; расставание как усыхание жизни; рай, несущий в себе зерно ада ( «благословенье и проклятье – / в одном»), – такой перечень похож на дырявую сеть. Речь Соловьева проще спародировать, то есть показать, чем пересказать.
А что же письма Джойса к жене Норе? «Я выбрал зыбкую траекторию — провести текст между тремя „гравитационными полями“: письмами, прозой Джойса и собственным восприятием. Стараясь удерживаться на линии серединного напряжения между ними. <…> Формально — для записи этой динамики двойничества и промежутка — я выбрал переложение в нерегулярный стих, слегка осветлив тональность», – раскрывает Соловьев-переводчик меру своего вмешательства[2]. Но собственный оригинальный текст, о собственном пребывании в Триесте (куда летят письма Джойса жене), под одной обложкой с чужими письмами – едва ли не большее вмешательство.
Письма к Норе, оставаясь тем, что они есть, – частью реального эпистолярия Джойса (на вечере Сергей Соловьев поведал о сопротивлении русского языка поискам лексики и тона для этой очень интимной, сокровенно-откровенной переписки), как бы очнувшиеся в другом языке, вдруг обнаруживают сами себя внутри соловьевского поэтического мира. Вплоть до «общих» слов: «Чего ни коснуться – / щемь такая, тщета, нелюбовь» у поэта, «Щемь и услада моя, невозможная девочка» у переводчика.
Один из наиболее близко сошедшихся с языком, освоивших его и в нем освоившихся современных русскоязычных писателей и потому наиболее естественный среди них поэт, Соловьев, похоже, просто не может изменить этой органике.
http://www.colta.ru/articles/literature/3558
Сергей Соловьев,
Пункт назначения
18.11.2015, 5741 просмотр.
