Бойко Ламбовски (Болгария)
Мой дядя был смелый танкист
По Брехту
И брат мой захватил клочок земли
в Сиера де Гуадарама –
двадцать два метра в длину
в ширину же и двух метров не будет
Бертольд Брехт
Свобода и танк
Мой дядя Лúшко
помчался однажды в Ирак
домой вернулась лишь
горсть иракского песка
завернутая в национальный
флаг
***
Каждый имеет право на свою
личную атомную бомбу.
Данчо вот прячет свою
в старом носке за шкафом.
***
Каждый вечер,
когда луна
подмигнет серебром,
президент Дрангозов
пробуждается от краткого,
но яростного сплина.
И отправляется выпить
в компании ближайшего окружения.
То бишь:
1) джип Нисан
2) пистолет Макаров
3) Сара – афганская борзая
и 4) шлюшка Рени
(переводы Евгения В. Харитонова)
Телефон
Через 7000 километров
и 300 месяцев немоты
он до нее дозвонился – и сделал
ошеломляющее предложение.
–Знаешь, – сказал он, –должен
признаться:
любовь в этой жизни не получилась.
Попробуем там, наверху попросить,
новые жизни – друг к другу поближе.
Потом помолчал и тихо добавил:
– Для меня не имеет смысла
никакое второе рожденье,
если тебя не окажется рядом.
Она стояла – вцепившись в трубку,
другой рукой сжимая утюг,
потом его опустила тихо.
А утюг так и застыл –
словно задранный нос корабля
на полотне мариниста.
– Здравствуй, – сказала она, – давно
ты не звонил. Но
все же приятно слышать твой голос.
Больше не произнесли ни слова
ни он, ни она – это было лишним.
Пролетали мысли и люди,
скалы лавой текли, расцветали
сверхновые звезды и распускались
прекрасными бутонами бунта.
Яркие, словно смерть, или даже
ярче – яркие, словно буквы
в яростном букваре любви.
Но телефонный провод бессилен
передавать подобные вещи.
Для проводов, как и для людей,
существует предел напряжения –
иначе могут перегореть.
Вероятно, это логично.
СВОБОДА
Король крикнул своим вассалам:
– Слушайте: абсурд
моего абсурда –
не мой абсурд!
Мы люди, а значит –
зверье законопослушное...
Повелеваю: привольно
резвитесь в лесу!
Но шут –
в наряде летучей мыши –
со смехом взлетел с дворцовой крыши!
(перевод Виктора Куллэ)
Иштван Кемень (Венгрия)
Обезьянка
Старшим до тебя нет дела. Шум.
Парку недосуг смыкаться. Шум.
Недосуг дороге длиться. Шум.
Все шумят сегодня.
Город громыхает. Снова шум.
Ночью небо осветилось. Шум.
Крутятся турбины. Шум, шум, шум.
Все шумят сегодня.
Трудятся, отвлечься не хотят.
Каждый занят. Все кругом шумят.
Всхлипами вселенная полна.
Обезьянка, поиграй одна.
Кто стрелял, давным-давно почил,
Даже цель растаяла в ночи.
Пролетит стрела, умолкнет нота.
Впечатления переплелись,
В круг воспоминания сошлись.
Таю, словно след от самолета.
Целесообразные руины
В один прекрасный день, когда из-за негодной
перчатки, фотографии
или другого мусора, не помню,
но я с самим собой негодным
прежним вновь столкнулся,
каким я глупым был и бессердечным,
и ситуация не слишком изменилась,
хотя кое-какие чудеса случались,
поступки, дети и характер твердый,
короче, я намного стал счастливее по жизни,
и неожиданно,
и несмотря на это,
в тот самый миг,
невозвратимо скорбный,
я прежнего себя оплакивать возжаждал,
поскольку предал с легкостью его,
и все вокруг блестит с той перемены,
и что-то поменять самоубийство…
Это пришло мне в голову в один прекрасный день,
день в самом деле был прекрасным,
поскольку неожиданно
и несмотря на это
в тот самый миг
смеркаться начало,
и в этой темноте бельгийцы,
да, именно бельгийцы мне пришли на ум,
которые по случаю недавно
– так говорит молва – с большими деньгами уже не зная
что делать, вдруг решили,
и ярко осветили автобаны.
И долго маленькая Бельгия купалась
в огнях, когда вот так смеркалось
и даже в ту пору, когда страна
отстала, разорилась и пришла в упадок,
когда покинутой и старой стала Бельгия.
И я застыл в этом насмешливом
огне, где наяву я больше не ходил
ни до того, ни после.
Конечно, первым чувством стала жалость
– какой дырой, однако, стала Бельгия, –
второе было любопытством, для чего
я сам стою в кольце огней,
и третье, пусть скорее сгинет,
все, что спасти не суждено –
четвертое, скорей спасти
то, что спасти возможно.
И вот я здесь стою,
и знаю то, что знаю:
огней напрасных не бывает,
руины целесообразны.
А дважды два четыре.
Произносить не стану – позабудут,
а буду часто повторять – мне не поверят.
Смеяться запрещается.
Детские стихи королевы
Так тигра красотой через решетку
ты смело можешь наслаждаться, столь же
неукротимой силой чувств – в стихах.
Перчатка
Ты, кто водить умеет,
встанешь, когда перчатку
ты на пути увидишь
прямо перед собою,
там где, на зебре белой
блики от светофора
светятся, красный, желтый
или зеленый, или,
если упустишь время
и не поедешь, желтый,
странно, ты скажешь, это
ёж или кто угодно;
время, допустим, будет
бросить пожить и только
спешку на время бросить,
встать и спокойно выйти,
даже ежа жалея,
или заметить просто,
это лежит перчатка,
и все равно остаться,
если уже случилось,
выйти и равнодушно
бросить, ага, перчатка,
брошенная на землю,
и раз ты здесь, то значит,
кто-то нарочно бросил,
ждать, кто же это бросил,
раз не приходит, дальше
ждать, кто же это бросил.
Раз не приходит, значит
вывод, что ждать напрасно.
Все же нельзя при этом
бросить на волю рока?
Я объясню, в чем дело,
так как вожу неважно,
сам я лежу на зебре,
брошенный, как перчатка.
Красный, зеленый, желтый
свет на меня направлен,
я навсегда потерян,
одновременно найден,
четный или нечетный,
парный или непарный,
я одинок, как палец,
средний небезымянный,
я ничего не значу,
все же нельзя при этом
бросить на волю рока.
Пчеловод
Шесть тысяч лет я пчеловодом был,
сто лет как я электрик.
Когда я выйду на пенсию, вернусь к своим пчелам.
Чтобы что-то жужжало, жужжало что-то,
жужжало что-то, что-то жужжало,
жужжало что-то.
(Перевод Дарьи Анисимовой)
Ада Салас (Испания)
O vastos ceus, iguais e abertos.
Пессоа
Cette obscure clarté qui tombe des étolies.
Корнель-Кифер
Звездная
I
Свет
Дребезжит
В пробоинах
Ночи
Осколки крика
Торопитесь!
Как ледяные занозы впиваются
В простодушную Землю
И хочется слышать
Но слышится только взрыв
Немого удара
В кузнице времени
II
con sopra il capo il cielo vasto e vuoto
sotto i piedi la terra fredda e dura
Камилло Сбарбаро
Здесь нам нет утешения
Белый опийный мак
Надменно кружится
В греческом хороводе
Вот только вокруг чего
На нас невиданным ливнем
Летят соленые брызги яда
А мы разучились закрывать глаза
И не знаем теперь
Смерть это или отпущение
Милосердие в квадрате
III
Дворец Горгоны прекрасен
Нотный стан отвратителен
Вот идеальный
Вердикт
Персей топит серп в голубой крови
Кассиопеи
Его величество Орион замирает
Сбитый с толку невозможностью охоты
Шрам рассекает небо
IV
(колыбельная разочарования)
Маленькая не плачь
Скальпель входит в плаценту мира
Альтаир Вега Антарес
Вы кровь господня
Не плачь маленькая
Тень выйдет из тени
Возьмет тебя на ручки
Луна приложит к белой груди
V
Сегодня пир у лужицы моей крови
Звезды хранят спокойствие так странно
(Перевод Ирины Черновой)
Луиджи Соччи (Италия)
Предпоследний пляж
Чайка повисла
с безжизненной ношей
на разомкнутых крыльях.
Полчаса уже покачивается,
парит,
искусно шевелит перьями.
Неподвижный крылатый аэростат –
в неизбежность запущен, забыт
(а, может, и мертв,
четырьмя ветрами обрит)
рядом с дрожащим воздушным змеем,
соединенным якорем
с собственным дном.
Этому пляжу не хватает содержимого:
по сравнению с прошлым
песчинок стало гораздо меньше.
Просим того, кто их взял,
немедленно положить все на место.
Кто-то в плавках – спешит купаться,
босыми ногами проваливаясь в ил,
кто-то рот распахивает,
кто-то размахивает руками,
будто поблагодарить забыл,
будто до последней капли осушает
душевую воду.
Недвижимое
Преподобные останки курицы
не первый день покоятся на тарелке.
Закорючка в лампочке почти порвалась –
нарушена связь, передающая свет.
Сезон мух окончен.
А все-таки они вьются
по орбитам непредвиденных обстоятельств.
Щупальца картофелин
шарят в воздухе,
осязают настроение.
Сегодня я не знаю главного,
зато все остальное – наизусть.
(Перевод Анастасии Строкиной)
Наталия Азарова (Россия)
***
розе ауслендер
из земель ярче огрызок
] мы едем едем вдоль границ
то на ночь отвернувшись подсолнухом
то нарочной формулой каллиграфии
спор на скорость
мошкарой
буквы за клетки
зашкаливают
раззавязывание
зеркальные карпы
замочены в перцы
замолчали на пяти языках
либералы предпочитают звёзды
диктаторы предпочитают солнце
хрум хрум хрум
луна снова-не занята
луны открытые рты
львы рассыпаны
по тыще лестниц
раззавязывание
я тебе спою её хором
во весь храм планетария
***
когда моисей ходил по бульвару ротшильда
по улицам поэтов габироля и галеви
Бог говорил с моисеем моисей говорил
с габиролем габироль говорил с ротшильдом
ротшильд говорил с Богом об этом
почти сказал но не успел галеви
тонны струйных стволов потекли
под увитой виноградом смоковницей то под оливой
то под хвойным бананом кардиограммы кипарисов
как тусовка цветущая
так заметными цыпками
Михаил Айзенберг (Россия)
***
Церкви, обстроенные дворцами,
стены, обросшие чешуей,
встретились каменными крестцами –
стали одной семьей.
Так, бесконечное время празднуя,
улицы спутанные, густые,
сплошь покрывает загаром красная пыль,
занесенная из пустыни.
Так же несутся, сбиваясь в тучу,
ласточки на закате
над Ватиканом,
над Авентином.
Кто их так учит –
в плотном на миг застывать охвате,
взмахом кружить единым?
Ходит туман,
накрывает горы,
склоны с проборами боковыми,
башенные селенья.
Время движеньями круговыми
учит выстраивать укрепленье
в воздухе без опоры.
Дмитрий Веденяпин (Россия)
Hôtel de Russie. Зал «Стравинский»
К.Г.
Актеры оживляют вещи:
Стакан хохочет, сигарета
Рыдает; пальто устало –
Невозможно почти сто лет ходить в героях,
Хотя висеть в углу, наверно,
Еще грустнее.
Мы в ресторане, как в стакане,
Сидим, как добрые злодеи.
У Катерины Грациадеи
Есть дочь актриса.
Она играет в сериалах,
Стесняясь этого напрасно –
Известно, что она прекрасна,
И это классно!
Официант из Пакистана
Мне подает американо,
Все прочие из политеса
Берут эспрессо.
Однажды, заложив за ворот,
Мой друг сказал мне со значеньем:
«Рим – Вечный Город» с удареньем
На слове «город».
Чуть смутный смысл подобных жалоб
Мне ясен, но еще яснее,
Что Катерина Грациадеи
Так не сказала б.
Николай Звягинцев (Россия)
Два лепестка из фанеры гнутой,
Когда земле ничего не надо.
Сперва застынешь, как Бенвенуто,
Потом закрутишь, как Леонардо.
Когда лепили тебя из воска,
Когда ты бегал по венским стульям,
Сердце спрашивало у подростка
О всех пушистых и недоступных.
Сейчас потащат тебя из лузы,
Бросят на розовый и голубой.
Детское море, рука, медуза,
Небо, расчёсанное на пробор.
***
Я вижу лётчика у берега бумаги.
Он входит в сад, который буря поломала.
Какие листья на поверхности бульвара
Бегут по кругу, не касаясь головами.
Зачем вино тебя пометило вдогонку,
Когда ты ходишь в нарисованных колготках,
И целый город за ушами Росинанта
Не видит губ твоих, малиновых с изнанки.
А ты всё ловишь эти встречные деревья,
Спешишь под гору, попадаешь в ожерелье,
Проводишь пальцами над ниточками жизни,
Догонишь тучу, если сильно разбежишься.
Ольга Седакова (Россия)
Sant Alessio. Roma*
Римские ласточки,
ласточки Авентина,
когда вы летите,
крепко зажмурившись
(о как давно я знаю,
что всё, что летит, ослепло –
и поэтому птицы говорят: Господи! –
как человек не может),
когда вы летите
неизвестно куда неизвестно откуда
мимо апельсиновых веток и пиний...
беглец возвращается в родительский дом,
в старый и глубокий, как вода в колодце.
Нет, не всё пропадёт,
не всё исчезнет.
Эта никчёмность,
эта никому-не-нужность,
это,
чего не узнают родная мать и невеста,
это не исчезает.
Как хорошо наконец.
Как хорошо, что всё,
чего так хотят, так просят,
за что отдают
самое дорогое, –
что всё это, оказывается, совсем не нужно.
Не узнали – да и кто узнает?
Что осталось-то?
Язвы да кости,
Кости сухие, как в долине Иосафата.
* Sant Alessio. Roma (ит.) – базилика святого Алексия, человека Божия, в Риме.
Слободан Иванович (Сербия)
УЛИТКИ
Улитки – бедные гости, завсегдатаи
водных помещений, они почти стопроцентно
состоят из мышечной массы и тем самым заслужили место в вечном
Геркулесовом пантеоне, улиткам поют суровые
песни и грозят расправой топором по голове, они
неизменно приходят к цели, хотя стартуют позже и ползут медленнее других,
мы находим их скорлупки пустыми и белыми, кальциево-известковыми,
на пляже среди песка, а то и у себя на балконе, их
существование не сводится к простому хрусту, когда мы
неосторожно шагаем после дождя, здесь я, конечно же,
описываю улиток с домиком, только их я и считаю настоящими
представителями этого благородного слизистого рода, потому
что дом, чья мы есть составная часть, преследует меня, как
кочевника, и потому что концепция несения дома на спине
вводит в уравнение того, кто никогда не покинет
родной очаг, никогда не оставит родителей,
кто срастется со своими комнатами и ванными, потому-то
он и есть гермафродит без четкого женского принципа
вербальности и воды, без мужского принципа топора и земли,
и потому вечно будет ходить по лезвию острой бритвы и
выживать, оставляя за собой толстый перламутровый
след, в котором можно прочесть все его фамильное древо.
РАКИ
Раки – стражники, возможно, даже вышибалы в клубах,
тиски их клешней объясняют сжимаемому сложность
устройства его нервной системы, их окраска ярка,
так как они хищники, они двигаются боком или пятятся, так
как выходят за рамки ясного и простого, они
адепты силы и потому защищены панцирем, который мы, человеческие
существа, узурпаторы силы, с легкостью пробиваем, находя под ним
вкусное мягкое мясо, собственно, эта их анатомия, панцирь, прикрывающий мягкотелость,
доказывает, что они адепты силы, ведь простое свойство адепта силы – чувствительность,
заставляющая его порой всплакнуть, как в том фильме, где стоматолог –
убийца, а убийца – Брюс Уиллис, чувствительный и мягкосердечный,
у раков нет сердца, они убивают в мгновение ока, но они ловкие пловцы, впрочем, как
все адепты силы, они трусят, когда их загонишь в угол, они плоски и легко
и быстро прячутся, раки – это и лангусты, те всего-навсего длинные раки,
своей броней они напоминают нам, человеческим существам, как мы сами
стремились выглядеть в пору панцирного Средневековья.
АПЕЛЬСИНЫ
Апельсины – перетекание света в
сумерки через крыши, тонкая
корочка мусаки, запеченная ровно в меру, они оставлены круглыми, их нащупываешь
в карманах, их дают другие знакомые руки,
порой бабушки на Рождество, как величайшую драгоценность,
апельсины просты, как их грубая кожура, они человечны
и придают угрызениям пьянящий вкус, взбрызгивая сок
к нёбу или на язык, становящийся гребнем. Апельсины
бывают порой темны, могут быть освежеваны, а их кожура
оставлена на печи, насыщая воздух больничным запахом,
апельсины растут в местах, куда мы ездим,
но где никогда не живем, вечно пустых, их
косточки могут ускользнуть между пальцев, мякоть
состоит из множества овальных мешочков,
образующих сети, сети же образуют дольки, затянутые белой
паутиной, что порой толста, как банковская
квитанция, апельсины как женщина, снимают с себя слой за слоем, пока
их не высосут, не проглотят, не выжмут горлом и языком, не раздавят руками.
ЧАИ
Темные жестяные утра умещаются в стаканы. Чашки, кастрюли
коробки. Чаи – водяная уловка, чаи – грубые
остатки восточных стран, чаи – повседневная синтетика
и утеха, примета голубой крови, содержание жизни богатых. Чаи
тверды, когда их перемалывают в заварку, чаи – это пыль,
как почти все комнаты, чаи – луга, которые никто не
косил. На жестяных веках, заржавевших от чая, проступают
пятна, которые не вывести даже многодневным скоблением, чаи
убили пару пациентов зубных и художников, о них, как и о
карьере, необходимо думать. Следует посвятить им жизнь, насыпать
в каждый носок пригоршню сухого остатка дня, который и есть
чай, прежде чем его погрузят в забвение. Чаи жаждут
осознания, чаям нельзя верить, и непременно следует тщательно замерять
количество выпитого чая, ведь вода внутри тела не должна
быть искусственно теплой.
(Перевод Анны Ростокиной)
Ясмина Топич (Сербия)
ОТКРЫТКА ИЗ ДОМА
стихи отечественные
Ты удивишься, с чего это вдруг я шлю открытку из
дома тебе в дорогу, тебе на пляж и в
ресторан на променаде. Пока солнце неумолимо тонет,
поверь, мы видим в воде одно и то же солнечное ускользание.
Но
мое тело сжалось в самой глубине
этого полуострова, на суше, будто рыба в постели.
И, отпивая из бутылки простую воду, я почти что
ощущаю соляные испарения, там, у тебя.
Послушай, погода здесь обыкновенно скверная,
как будто есть стандарт, который подразумевает, что
так и должно быть.
Иду на почту, описываю круг с невидимым
листом картона во внутреннем кармане:
церковь, школа, городской парк и так далее
вполне бы уместились на миниатюрном изображении!
Направленная стрелка указывает место,
где, ты предположишь, нахожусь я.
И, представь себе, ты отвечаешь на мою открытку
пригоршней мелочей, водой, несущей мое имя,
рыбой с рисом на тарелке, уже
съеденным, затемненным местом, что не
поместится ни на одной открытке.
Вот так я чувствую себя.
Открытка, ты догадываешься,
Вымышленная вещица.
Белизна, которую мне хочется заполнить, сравнивая
Два вида путешествий, недоумевая, которое важнее:
То, что здесь, в комнате, где каждый шаг –
невидимая черта, которую нужно переступить,
или
реальное движение тела, выгибающее нас, словно
кривое зеркало, а сон струится с каждым
отблеском солнца на воде, в то, что мы есть опять?
Не нахожу ответа. Я сказала, время здесь
неустойчиво, внутренние часы скачут, пропуская
один удар из пяти, но впрочем, я начинаю повторяться.
Достаточно еще раз написать:
Жду, чтобы ты вернулся.
(ПАХЛО ДОЖДЕМ)
IПахло дождем. И ощущением,
не поддающимся словам, не поддающимся описанию.
В незнакомом городе, в добровольном изгнании,
по ту сторону допустимой жизни.
Когда улицы незнакомы, но узнаваемы
и есть стремление в движении руки
к неоткрытой точке на карте –
во вращении педалей, быстром мелькании
огней светофора.
Пахло дождем. Неочищенным картофелем
в духовке. Он, желтый, затем румяный,
похож на участки сморщенной кожи.
Позже – снова улицей.
Искусство и сила педалей маркируют места,
а метро, похожее на Дунай, шумит под землей, как
червяк, без дождя не умеющий выбраться на поверхность.
Запах. Когда ты один, чужак в чужом городе,
и у тебя ничего нет, кроме еще не созданного искусства;
и небу нужен стимул, чтобы пролиться дождем!
Впечатать шедевры в почву
и смыть кровь, заново окрашивающую фасады...
У тебя ничего нет, только руки и ноги и прокатный велосипед:
наматывай километры всегда одинаковыми, узнаваемыми кругами.
Один из них вытянется в дождевую каплю, и потом еще сотня,
еще тысяча прольется и смоет следы.
II
Проводим вместе время, говорим, гуляем, позванивают велосипеды в майской ночи – лишь бы вывести запах одиночества.
Краснеет зонтик незнакомого каштана,
пока из парка по соседству не подкрадется
запах бузины и морось:
призрак отравленного родного города.
В тебе улицы как магистрали.
Несутся быстрые спортивные автомобили,
страждущие страха, перерастающего
в истерию возможной жизни,
так же, как и в познаваемом –
вы с городом меняетесь на скорости, и в замедлении момента
вас несет большой и маленький Дунай,
а кабак «Живот» нам обещает ладное пищеварение.
Музыка во мне все тише. Скрипит сидение,
взвизгивают тормоза. Красота ухоженных мест;
барочные мальчики и крепкие женщины, веселые старушки
из дома престарелых по соседству,
сто евро стоит каждый сотый кирпич с гербом
Франца Иосифа.
Таинственные проститутки, которых видно лишь
в неоновой рекламе, розовой и голубой,
отличные товарки. Незаметные.
Соседи по субботам решаются включить на всю катушку
Пако де Лусию, и все же нет здесь живости гитары.
Музыка моих стихов скрывается меж стен квартиры.
Теперь в музеях тишина, шедевры могут отдохнуть
от каждодневного употребления.
(Моцарт пока что не пугает ребятню, но, возможно, будет!)
Когда стихают городские голоса
и не срабатывают аппараты в выжидании дождя,
у меня с собой лишь карандаш и стих
на языке, понятном только мне.
Да и вообще, кому еще есть дело до дождя.
РАВНОВЕСИЕ
Попытайся писать о мире, в который приезжаешь,
в ранний час, самое время для новой жизни,
искушений, что едва заметно легче.
Пока огни железнодорожного вокзала
гаснут перед тобой, встречая только начинающийся день.
Попытайся описать шагами каждый след города,
что оставит на тебе пометку, как на маленькой подвижной карте,
а с ней совсем иные ожидания.
Вдыхаешь воздух, выдыхаешь прошлое,
окружена и прошлым, и настоящим,
Вдыхаешь запахи, вбираешь мелкие узоры на фасадах;
потаенные площади, неизведанные улицы и
новые голоса.
Отзвуки.
Фотографии и рельефы.
Попытайся написать о городе, не более временном, чем
жизнь сама! Не забывай людей, знакомства,
бары, улицы. Пусть твоим долгом станет сделать
невидимое видимым, и места пустот
или радостное празднование, будто бы и ты в веках.
Присмотрись как следует к своим шагам
и шрамам тронутых концом существований.
Возьми кого-нибудь за руку, чтобы вместе идти
все в то же предрассветное приветствие приезжим –
попытайся удержать мир внутри себя и по отбытии,
как видимый свет, который затухает,
затухает и приходит вновь.
ЗАПИСАТЬ ПУСТОТУ
Под чистым зимним небом.
Представить поднятые белые флаги,
развеваемые ветром,
с еще не сбывшимся в ближайшем будущем,
чей якорь – стертое совсем недавно прошлое.
Погрузить мысли в текст ежедневной прессы,
вечно полной информации о том, что
по-настоящему случилось по ту сторону реальности,
в которой не живем ни ты, ни я,
но нет такого заголовка, который описал бы
ясный зимний день под обманчивым солнцем,
чьи лучи вычерчивают гербы на белых флагах
в их движении –
ненапечатанные заголовки...
Записать пустоту проще, чем кажется.
Достаточно потратить время на это. То да сё.
Куда сложней дождаться ночи, глядя в одну точку.
И все-таки она вертится.
Пока мы ожидаем нежного конца.
МЫ ТОЛЬКО В ЧТЕНИИ И ЖИЛИ
Потерялась в пространстве книги,
меня преследовали слова на незнакомом языке,
с теплой средиземноморской мелодикой, как пребывание
вдвоем на островах, где непременно возобновляется радость.
И два пространства, очерченные тенями и музыкой,
стирали меня; низводя на тот же уровень,
что и линия, не проведенная
в низу листа, вне сноски.
Там, где принадлежность замирала,
разгоралась страсть к написанному, одному
из возможных миров, смываемых,
как типографская ошибка.
А пространство книги изменяло нашу форму
лиц, давало назначение. И я была –
по-настоящему прижавшись к образам и строкам,
как некогда к плечу,
грезя о северных морях, таких живых,
из писем, разбитых на стихотворные строки.
Прислушивалась, когда же золотые хлебные жучки
поползут по коже, вздрагивая. Находилась
под полярным светом, на расстоянии руки от
инаковости иной, реальной жизни...
Но мы лишь в чтении и жили, сравнивая
то, что было до и после написанного, а твои глаза,
ореховые скорлупки на черте воображаемого,
Были и морями, и бессонницей.
Теперь проскальзываю мимо айсбергов, чьи имена
и назначение не узнаю.
И, как в глубоком, глубочайшем подледном сне,
какой-то голос призывает меня из круга света,
в котором больше невозможно быть.
Этим утром, с утра и до ночи.
СТУЖА В КОСТЯХ
В этом уголке кафе места больше нет ни для кого! Но есть вид – на стакан, стол, стекло, метель –
несущественный пейзаж!
Смотри, как трепещет этот тент на ветру,
беспокойный, как время вдвоем!
И взгляд, перемахнув через край стакана,
Добрался до черты моей тени
Короткие новости, пауза – и разговоры.
А я вижу этот навес над нашими головами,
что беснуется и хочет вырваться!
Приглушенный свет благотворен для приглушенной тоски.
Неумолимые спазмы в животе
в борьбе с решением.
Падает взгляд на преломленную поверхность лица,
гнет ее, как соломинку, не полученную к напитку.
Не произнесено, но отчетливо видно.
Быть бы мне просто гневным куском ткани,
больше ничего не накрывающим
и летящим ко всем чертям!
(перевод Анны Ростокиной)
Энес Халилович (Сербия)
ПРЕЛЮДИЯ
Я видел, как мать будит дитя, чтобы его накормить,
И сказал: будь ребенок голоден, он бы не спал.
А она отвечает,
Он спит, но голоден,
Ведь у меня грудь налилась молоком.
Так и ты, что вбираешь эти стихи,
Не по своей воле проснулся.
Так и я пишу не для себя самого.
ПАРАЛЛЕЛЬ
Прадед мой дышал в двух темницах, а всего пять лет в Салониках.
Пять лет не видал ни белого дня, ни черной ночи.
Выучил он язык стен и говорил с ними до самой смерти.
А дед мой, каменщик, одиннадцать голодных ртов прокормил, складывая стены.
Он говорил, что на Балканах в каждой стене нужна полость
спрятать все, что есть у тебя ценного, а внутри и снаружи – по камню,
не посаженному на раствор, чтобы вложенное изнутри можно было вынуть снаружи;
коль придется спасать голову – вернись тайком за заначенным.
Под конец жизни дед построил мост в Брвенике,
опустил его ноги в студеную воду и оставил стоять во времени.
В дни невзгод НАТО бомбило мост, но четырнадцать ракет
не смогли его одолеть. Мост, как пес, вышедший из воды,
лишь отряхивался и продолжал молчать.
А отец мой, геолог, изучал камень и читал его историю.
И он выучил язык стен, и на тюремных стенах остались
его волосы, словно паутина.
Сын, если настанет день, когда ты спросишь меня:
«Почему ты пишешь о стенах?»
Хочу, чтобы ты знал – это стены на мне писали.
СТЕНА СУЩЕСТВОВАНИЯ
Гляди-ка!
Червяк.
Ползет куда-то.
Достал я скальпель. Разрезал его. Пополам.
Так из одного червя выходит два;
и тут же началась регенерация.
Со временем черви отрастят
недостающую половину.
И спросил я двух червей: когда ваш день рождения?
Когда родился первый червяк,
или сегодня, когда я вас уполовинил?
ОКНО НА СТЕНЕ
Родившись в идеальном обществе, я получил бесплатно комнату,
в которой мне отныне жить.
Попросил я разрешения – пробить одну из четырех стен,
чтобы сделать окно.
Мне сказали повесить портрет вождя – он есть окно в мир.
Я спросил у всех четырех стен,
Которая выдержит рану, ведь я собрался забить гвоздь.
И все четыре выступили добровольцами. Сказали:
«Уж лучше нести на себе портрет, чем быть стеной рядом с другой стеной».
Когда я повесил портрет – заговорил с портрета вождь.
Тщеславный, он потребовал позолотить раму.
Вождю назло я снял портрет со стены. И увидал пустоту.
Это я понял как искусство: пустота стала
слепым окном, но комната и все четыре стены
принялись хохотать.
Я спросил – Комната, что с тобой?
«Я не комната. Я камера».
СЪЕЗД СТРАХОВ
В темноте,
за закрытыми дверьми, вдалеке от очей общественности
проводится съезд страхов.
Боятся песочные часы:
«Никто нас не перевернет».
Боится стена:
«Меня замуруют, останусь я без двери и окон».
Боится коридор:
«Никто никогда во мне не уснет».
Боится озеро:
«Я пересохну, и каждый станет ходить по моему дну».
Боится эпидемия:
«Если я истреблю всех, некуда мне будет шириться».
Боится рубашка:
«Я окончу свои дни половой тряпкой в ванной».
Боится маяк:
«Светает! Я боюсь, что никогда не стемнеет».
Боится мяч:
«Меня проколют, и дыра станет важнее меня».
Боится лед:
«Я стану тем, кем был, а потом
Бог весть куда дальше».
Боится туфля:
«Одним я буду велика, другим мала».
И каждый страх подтверждает:
«Я не самый большой страх.
Мы здесь просто теряем время».
Я СПРОСИЛ
Я спросил поэта, чье тело близилось к концу жизни,
Я спросил,
После пятидесяти лет труда
Что значит для него поэзия.
А когда ты начал писать,
На заре первых стихов,
Пятьдесят лет назад,
Что для тебя значила поэзия тогда?
И тогда не значила
Ничего.
(перевод Анны Ростокиной)
Легенда о героине
Таков был вождь китайской революции
Мао Цзэдун.
Повел он 86 тысяч солдат
В Великий поход.
И они преодолели 12 провинций,
18 горных хребтов и 24 реки.
И выиграли более трехсот сражений.
Во время Великого похода вождь
Имел при себе 2 одеяла, несколько книг и плащ,
И 370 дней скакал на одной кобыле.
Когда под конец его спросили, как та выдержала,
Вождь ответил:
Перед отъездом мы спрятали ее жеребенка,
Ей бы хватило сил и дальше его искать.
ЗВЕЗДАРА
13-ЫЙ ПРИГОВОР
После операции немного мяса
и немного крови из моей утробы оказались
на свалке рядом с больницей.
Во сне попал я на Собачье совещание.
Тысячи спущенных с привязи псов вокруг, а я – в цепях.
Судят меня за преступление – убийство одного пса.
Говорят, что такого-то числа пес такой-то
съел рядом с больницей мясо из моей утробы,
отравился моим ядом и на месте рухнул замертво.
Зачитали обвинение:
Так как этот человек жил собачьей жизнью
повинен он в собачьей смерти.
Присутствующие псы ждали справедливости и сурового
наказания.
Было там и множество псов из четвертой власти
по причине острого интереса общественности.
Судья, пес с печальными глазами, смотрел мне в глаза.
Когда Вы родились?
Когда у времени резался зуб.
Были ли ранее судимы?
Да. Осужден писать.
Хотите ли сказать что-нибудь в свою защиту?
Часть меня была выброшена на больничную свалку,
но сам я далеко, на свалке истории.
Вы имеете право на последнее слово.
Мое последнее слово еще не сказано.
Наконец, раскаиваетесь ли Вы?
Да. Вижу, что околел не какой-нибудь пес с родословной,
а такой же бродяга, как я.
Виновен – постановил суд присяжных и огласил наказание:
Пусть страдает так же, как и до сих пор.
Куда бы он ни шел, сколько бы ни прожил,
люди будут о нем брехать, а псы – облаивать.
(Перевод Дмитрия Волжанина и Анны Ростокиной)
Андрей Хочевар (Словения)
Перечень
Мне нравятся женщины. Одна из них даже приходится
мне женой. В ней есть все достоинства и пороки
женского племени – и то и другое меня восхищает.
Мы бы и рады понять друг друга, но это непросто.
Порой, когда на меня не давят слои
темноты, когда я себя не терзаю вопросами,
почему мне не пишется, мы занимаемся сексом.
Семейный коитус: наверное, думаем мы,
так делают все женатые пары.
Незатейливо, просто, без всяких неловких
вступлений. В этом деле, как впрочем, и в остальных,
нам не с кого брать пример. Нет образцов. Нет родителей.
Это даже и к лучшему – ну зачем вот нам знать,
как трахались наши родители. Здесь мы все,
у кого нет родителей, чем-то похожи. Однако
есть и различия. Например, есть мужчины, которые
докучают другим, даже женщинам.
Есть и женщины, склонные докучать мужчинам,
женщинам и всем поголовно.
Увы, но такое бывает даже со мной.
И потом я ужасно страдаю. Звоню всем подряд
и оправдываюсь за вчерашнее.
Прости, говорю, был не в себе, сердце, желудок.
В стиснутом кулаке – острые волчьи клыки.
В легких – песок. Я не хочу быть мужчиной,
обрыдшим своей жене. Наверное, не ошибусь, если скажу, что и ей этого не хотелось бы.
Однако же все это далеко не значит, что я не люблю
отдельных мужчин. Мой брат был одним из них.
Он мне помог, когда я запутался
в отношениях с некой особой.
Просто, без слов, меня выслушал. Просто, без слов,
он меня слушал, и когда умирал.
А я был бессилен ему помочь. Я не знаю,
помог ли ему хоть однажды
так же, как он мне, скажем, при расстановке мебели.
Когда он лежал на кровати в больнице,
я ему скорбно рассказывал,
как продвигается сборка
нового велосипеда.
Он слушал без слов, но я думаю,
он уже не понимал, о чем это я говорю.
Тогда я сказал: а помнишь тот фильм?
Брат кивнул. Это был сериал,
где главный герой во сне
проживал свою жизнь, как чужую.
Брату нравился этот фрагмент.
Кому же из нас теперь снится
своя, но чужая жизнь?
Почему мы порой проживаем
как будто чужую жизнь? Вот поэтому я
не составляю перечней
любимых фильмов, людей и книг.
Я не знаю, который из сериалов мне милее всего.
Я не знаю, с чего это многие
так напрягаются, что это передается и мне,
и я становлюсь несносным, и страдает жена,
и все так убого и безнадежно,
и так обыденно. Что ж, я рад, что хотя бы помню,
какой эпизод сериала любил мой брат.
Сделаешь выбор – и обесценишь самое дорогое.
И если бы я
верил в перечень самых любимых вещей,
наверное, мне бы не удалось сделать свой выбор,
когда перед тем, как вернуться с гор,
я выбрал себе терпеливую,
единственную жену.
(перевод Жанны Перковской)
Таня Бакич (Черногория)
Боль и вода
Зимние пальцы этой боли
Снова проникают в меня
Глаз внутри глаза что-то передает уху в ухе
Так вода пьет меня пока я пью ее
***
Белизной своего тела
Ты очерчиваешь мою тень
Падает косточка слезы
В ней Позади нее Голое тело пловца
Шелк этой ночи отвердевает
Сон
Вода
И я
***
Мне снится что я сплю
Видя во сне
Как он спит
Видя во сне
Как я вижу всё
***
Место
Где Рай и пустыня
Соприкасаются –
Подкравливает
Семена
В небе в котором темнеет
Будущее
Уже слышны
Детские голоса
Значит на земле
Там там и там
Чего-то не будет
***
Страх продолжается в звуках
Наши внуки едят своих детей
Страх не станет тишиной
Пока не отомстит
***
Небо земле
Шепчет на древнем языке
Мир бесконечен
С востока до запада
Глубина погружается в глубину
***
Грустный клоун
Возвращаясь из своего путешествия
Слезает с облака
А я все еще там
В путешествии любования
Облаком
***
Сначала волнами потом скалами потом падающими звездами
Постепенно разрезается моя тень,
(перевод Андрея Сен-Сенькова)
***
Свет
От ресниц –
Тень кипариса.
Я улыбаюсь
И касаюсь тебя.
Ты –
Слезинка мечты.
Я звук.
Я вкус.
Но никогда
И звук, и вкус.
(перевод Иоанна Демидова)
2016,
публикация месяца,
Биеннале
15.02.2016, 5308 просмотров.
