Прошло полгода с тех пор, как не стало Алексея Даена.
В Москве в клубе «Улица ОГИ» 11 мая в цикле «Незабытые имена“ состоялся вечер его памяти.
Каждый человек по-своему уникален и неповторим, с тем только различием, что об одних помнят, как долго – вопрос сложный – кого долго, кого – коротко, а кого забывают стремительно и сразу после ухода.
Среди выступавших на вечере были Алексей Сосна, Сергей Ташевский, Андрей Полонский, Данила Давыдов и автор этих строк. Ведущий вечера Сергей Шабалин говорил об Алексее, делая упор на недосказанность, недоговоренность его судьбы. Речь шла о человеке, образ жизни которого был, условно говоря, речиво-противоречивым.
Он был органично углублен в творчество, выражавшееся в писании стихов как по-русски, так и по-английски, занимался переводами и коллажированием, увлекался фотографией на достаточно серьезном уровне, одно время выпускал журнал… И одновременно выкуривал 3-4 пачки сигарет в день, наплевательски относился к себе в плане питания и употребления спиртных напитков. Все это привело в итоге к тому трагическому исходу, о котором речь.
Человек – он только человек и ничего более того. Никто не идеален.
И, говоря о человеке, которого знаешь, с которым сложились определенные человеческие, именно человеческие отношения, необходимо расставить акценты так, как он того заслуживал. Заслуживает. Как сказал еще один общий товарищ наш Валерий Мишин: “ важно не что говорят, а что приговаривают»…
Именно своей человечностью Алексей был на несколько голов выше многих современников. Не было такого случая, когда к нему обращались с просьбой одолжить денег, и он отказал бы под неким удобным предлогом. Неоднократно к нему приезжали необязательно друзья, просто знакомые, и останавливались у него так долго, как того требовали их планы. Даен дружил с известным художником Борисом Лурье. Когда тяжело больной Лурье лежал в коме, Алексей до последних дней не отходил от него, а если ему было необходимо отлучиться, нанимал человека, следившего за больным. Если с
Как он находил друзей – это еще одна поэма. Иначе не скажешь.
Сергей Ташевский и Андрей Полонский вспоминали на вечере о знакомстве с Даеном. Связавшись с ними по электронной почте, Алексей, перейдя с ходу на ты, расположил к себе легкостью и выразительностью общения, сразу обнаружившей родственность интересов, без которой невозможен контакт между творчески обустроенными индивидуумами. Так между ними завязалась оживленная переписка.
А ко мне он подошел на вечере в доме нашего общего приятеля, и, заявив, что все знает обо мне из интернета, предложил завязать отношения более тесные, чем те, которые могли бы иметь место между знакомыми.
Надо сказать, что мы с ним общались, контачили, как нынче выражаются, не только на т.н. голой приятельской основе, но завершили несколько серьезных проектов; он печатал меня в своем журнале, я печатал его в своем альманахе.
Нередко обмениваясь мнениями по тому или иному вопросу, связанному с литпроцессом, мы дополняли и развивали свои мысли.
Полагаю, что если не совсем та же, то приблизительно такая схема отношений была у Алексея с остальными выступающими. К тому же, сколько мне помнится, стихи Андрея Полонского и Сергея Ташевского он переводил на английский язык. И напечатал в серии «Chlen$ky Publishing», в которой вышло больше 20 поэтических книг, моя в том числе.
Рассказ о вечере был бы неполным, если бы я не упомянул клип, смонтированный из портретов Алексея, сделанных в разное время его жизни, сопровождавший выступления друзей
Александр Очеретянский
От редакции.
Готовясь к вечеру памяти Алексея Даена, с которым никто из нас не был знаком лично, мы прочитали в блоге Серея Ташевского статью памяти Алексея, написанную спустя три дня после его смерти, и она помогла нам многое понять в этом рано ушедшем человеке.
Публикуем текст с разрешения автора.
Утром в субботу, 20 ноября 2010 года, в Нью-Йорке, в своей маленькой квартирке в Квинсе умер Алексей Даен – поэт, писатель, переводчик.
Тексты, которые остались от него, по большей части опубликованы: он сам занимался издательством, выпускал в Америке и книжки, и литературный журнал. Литература – и вообще искусство — были для Алексея той «большой игрой ва-банк», ради которой он и жил. Он лично знал почти всех современных поэтов, и очень многих писателей минувших поколений, «классиков» русской и англоязычной литератур XX века. Литература была его родиной, его жилищем, его ежедневным полем брани, его семьей и волчьей стаей. Так сложилось с самого детства, когда в начале 90-х он приехал из Киева покорять Москву – без денег и вещей, с легким рюкзачком, набитым рукописями.
Его поступки всегда были нарочито хрестоматийны – будто он в каждом шаге пытался соответствовать «кодексу чести писателя», тому неуловимому кодексу, который разрабатывался веками, от Достоевского до Довлатова, от Фолкнера до Генри Миллера. Это кодекс жеста и поступка, образа жизни на родине и на чужбине, кодекс дружбы, любви и одиночества. В этом кодексе есть и уродство, и красота. Он подразумевает самопожертвование, едкую иронию, умение любить, умение работать, забыв обо всем. Презрение к сильным мира сего, снисхождение к слабым. И — самолюбие, водку или наркотики, раннюю смерть, потому что таковы правила игры.
Тем, кто оценивает игру только по результату, тексты Даена вряд ли покажутся убедительным свидетельством. Стихи, оставшиеся от него, действительно выглядят лишь «бумажными закладками меж жизни, что произошла». Лучшие вещи в прозе – «Город вертикальный» и «В вечность» – именно дневниковые записки, отсылающие к довлатовским или каким-то там еще «записным книжкам». Это тоже игра в «состоявшегося писателя». Но игра велась мастерски, по всем правилам и канонам, и совсем не только на бумаге. Ведь в отличие от большинства людей, затевающих подобные игры, у Алексея не было ни грамма жалости к самому себе. Он был счастлив в этой игре, он сполна чувствовал себя персонажем собственной истории. И – так или иначе – это было передано словами. То, что осталось от него в этих «дневниках» – не история «маленького человека», столь популярная среди классических жалобщиков русской литературы. Это история победителя.
Я познакомился с ним в Нью-Йорке, куда ему довелось переехать в одиночку в 1994 году. Бедный юноша из Киева приехал «покорять Нью-Йорк» — именно так, в самых романтических традициях. Вернее, как говорил Даен, «трахнуть этот город». И ему в какой-то мере – очень по-своему – это удалось.
Он резко отличался от большинства иммигрантов из России, тем более «литераторов», кое-как говорящих по-английски и едва сводящих концы с концами на мелких поденных работах. Алексей к тому моменту уже говорил по-английски в совершенстве, писал на нем стихи, переводил, выступал в американских библиотеках, и в круге его знакомств было не меньше американских авторов, чем русских, а среди друзей и любовниц наблюдался полный интернационализм. Он – единственный из довольно пестрой русскоговорящей «литературной диаспоры» Нью-Йорка – за пять лет до нашего знакомства сумел найти очень хорошую работу в муниципалитете, и некоторое время вел проект по координации дорожного движения в городе. Этот проект был классической синекурой, то есть огромной «кормушкой», через которую деньги городского бюджета растекались по карманам предприимчивых бездельников. Нужно было всего лишь каждый день ездить на маршрутах автобусов и метро, дежурить с блокнотом на перекрестках, а затем «выдвигать свои предложения» по улучшению трафика. Даен был координатором этого проекта, деньги шли через него. Этих денег ему вполне хватило, чтобы купить квартиру на Манхэттене, но – что гораздо важнее – еще десятки, а может быть, и сотни человек были обеспечены неплохим доходом на пару лет. Все эти люди были друзьями, приятелями, знакомыми Даена. И почти все они были русскими художниками, поэтами, писателями. В сущности, он несколько лет кормил немалую часть русской литературной иммиграции в Нью-Йорке.
Примерно в те же времена Даен близко сошелся с Борисом Лурье, резким, сухим и ироничным стариком, пережившим три года Бухенвальда, за которым шла слава «шокирующего» художника. Их дружба – дружба двух иммигрантов разных поколений – стала одним из центральных событий его жизни. О том, какая искра высекалась из этой дружбы, говорит хотя бы сделанный Даеном блистательный перевод эссе Лурье (художник перебрался в Америку из Риги в 1946 году, и предпочитал не писать по-русски): «Новое Кабаре Америка». В этом тексте (почти на половину переписанном Даеном), где «еврейская тема» и тема холокоста как бы вгрызаются сами в себя, звучит ненависть к «среднему человеку», его представлениям о жизни и смерти. Это проклятие – Богу, сотворившему такой мир, и в то же время горячая молитва о жизни – мертвых и живых. Вряд ли такой текст (как и картины Лурье) может понравиться еврею или антисемиту: оба будут шокированы и возмущены. Лурье, и правда, был не с теми и не с другими. Он навсегда остался в Бухенвальде.
Говорят, художник завещал Даену квартиру и часть картин, но после его смерти в 2006 году Алексей забрал лишь картины, уступив все остальное родственникам Лурье. Работа на муниципалитет к тому моменту закончилась. И, чтобы расплатиться с долгами, которые росли как снежный ком, он продал квартиру в Манхэттене и перебрался в Квинс, в маленькую «однушку», где мы с ним и познакомились два года спустя.
Это было очень странное место, такая своеобычная «берлога писателя», куда время от времени наведывалась жена Даена, толстушка Джанин, добрая и заботливая ирландка, работавшая в музее современного искусства Нью-Йорка. В основном они жили порознь, и кров с Даеном постоянно разделяла лишь белоснежная кошка, абсолютно глухое существо, у которого не было (за полной ненадобностью) даже клички – если что, ее звали просто «Мяу». День Даена начинался рано утром – с пары стаканов «хайбола» (водки с тоником), затем он садился за компьютер и углублялся в переписку. Корреспонденты у него были со всего мира: издатели, критики, писатели и поэты из России, Америки, Европы… Он выступал «координатором литературного процесса» – хотя, конечно, это тоже была игра. Потом мы с ним выбирались куда-нибудь в город, и он с любовью рассказывал о Нью-Йорке. С каждым уголком, с каждым кустом в Централ-парке у него была связана какая-нибудь своя, личная история. Например, окна одного из небоскребов, где он в свой первый «американский» год занимался любовью на подоконнике со случайной девушкой, глядя на поляну Централ-парка – ту самую, где снимались «Hair» Формана и «Король-рыбак» Гильяма… Потом мы отправлялись бродить дальше по Манхэттену (неспешно – у Даена были больны ноги, но он все равно обожал пешие прогулки, и шел, преодолевая боль). Он знал наизусть все окрестные ирландские бары, и в этих барах все отлично знали его. Так, перебираясь от бара к бару, знакомясь с разными странными людьми (мой плохонький английский едва позволял оценить эти знакомства), как бы в ритме известной песни Doors, мы добредали до вечера – и возвращались домой, где вскоре собирались ближайшие друзья Даена, и водка продолжала течь рекой. В Америке ведь водка – тоже весьма распространенный и демократичный напиток, она продается в галонных канистрах, ее никогда не бывает мало… Когда же водки становилось много, Алексей тихо уходил в свою комнату, ложился на кровать, и лишь впав в забытье, начинал тихо постанывать. Я тогда не знал, насколько серьезно он болен. Видимо, лишь в этом пограничном состоянии полузабытья он терял контроль над собой, и какая-то печаль, какое-то звериное одиночество прорывались в его голосе. Он звал свою кошку: «Мяу! Мяу!». Прекрасно зная, что кошка его не услышит. Это было бы почти смешно, если бы не было так печально: приходилось искать зверя, и нести его к хозяину – после этого Даен блаженно засыпал. Возможно, – подумал теперь я – эта кошка снимала для него совсем не душевную, а физическую боль.
О том, что у него рак печени, я узнал прошлой зимой, уже в Москве. Даен писал спокойные письма – о том, что врачи обещают полностью излечить его за полгода. Он был настолько убедителен, что в итоге я полностью в это поверил. Мы вместе работали над небольшим издательским проектом – он делал книжки-билингвы, мою и Андрея Полонского, а в планах у нас было еще множество изданий. И – конечно же – я собирался снова к нему, в Нью-Йорк, в город, который он открыл для меня. Он ждал меня, он через день спрашивал, когда же я наконец возьму билет. Но вечно
Осенью Леша уехал на несколько недель с Джанин в Европу – и я ждал его возвращения в Нью-Йорк, чтобы начать работу над новой книжкой. Ожидал от него очередного письма. Но письмо пришло не от него, а от одного из его друзей, и в нем была всего одна строчка, в которую мне до сих пор трудно поверить.
В Интернете осталось много текстов – проза, стихи, переводы. Почти все это есть и на бумаге, на хорошей глянцевой бумаге американских журналов и сборников. Время покажет, есть ли там рукописи, которые не горят. Но дело в том, что Даен сделал куда больше, чем сохранила бумага. Он прожил жизнь поэта, – с гордостью и стойкостью, которых хватило бы на десяток других поэтических биографий. Даже в эпизодах, в пьяных застольях, в повседневных случайных делах он ежесекундно чувствовал себя поэтом, и та память, которая должна сохраниться о нем, куда значительней, чем его тексты. Эта память, как пыль, рассыпана сейчас по стритам и авеню Манхэттена, по клеточкам серого вещества его случайных и неслучайных любовниц, его случайных и неслучайных друзей. Трудно собрать ее воедино. И все-таки она существует.
…Однажды, когда они выходили поздно ночью из бара, Даен обратил внимание на симпатичную девушку, стоявшую рядом со входом – в компании нескольких плечистых парней. Он вдруг подошел к компании, и о
Мы все умеем говорить о литературе. Признаваться в любви к ней. Но мало кто умеет говорить о литературе именно так. Может быть потому, что умение любить то, чем ты живешь, не оглядываясь на себя и свою бренную оболочку – счастливая способность, достающаяся не многим.
Поэтому – вспоминайте Лешу Даена.
http://tashevsky.livejournal.com/2800.html
24.06.2011, 5933 просмотра.
