Конечно, я знал, что он очень немолод и очень болен. И все равно против всех законов природы казалось, что обойдется, что он будет всегда. Потому что он был всегда. Всегда был рядом. Мудрый, добрый, ироничный, невозмутимый.
«Свеча на сквозняке» — так Кирилл Ковальджи назвал роман о своем детстве, к которому возвращался всю жизнь. Он родился и вырос в мифической захолустной Бессарабии. Видимо, именно там, на этом клочке так и не понятно чьей земли, принадлежавшей то последовательно, то параллельно, то полностью, то по частям России, Турции, Румынии, СССР, Молдавии, Украине и еще невесть кому, на сквозняках ХХ века, продувавших со всех сторон этот беззащитный кусочек пространства, Кирилл Ковальджи обрел стойкий иммунитет к любой идеологии, к любой системе аксиом. Помимо одной: не убий, не укради, далее по тексту.
Его стихи и проза всегда имели только один масштаб — масштаб отдельного человека, продуваемого всеми ветрами времён. И только этот масштаб, соразмерный Богу, истинно монументален — не потому что грандиозен, а потому что выдерживает любое увеличение.
Поэт и учитель поэтов, который никогда никого ничему не учил. Только потому научивший столь многому и столь многих из нас. И оставшийся в нас.
Мой земляк в неземном: в поэзии
Кирилл Ковальджи был, да и останется через своих воспитанников, талантливый, своеобразный, многоплановый писатель и — важно отметить — писатель-переводчик, благородный и щедрый связной русской и румынской литератур. Не просто переводчик, а мастер перевода. Это синтетизирующий создатель, не только открытый традициям, но и тонко понимающий изменения в эстетическом восприятии человека и мира вообще, в непрерывном и неизбежном процессе осовременивания, скажем так. Вот почему среди более молодых коллег он чувствовал себя как в своем натурально-художественном… трансвозрасте, он резонировал с их исканиями и творческими находками. Ковальджи пользуется большим признанием и в Румынии — как переводчик и как оригинальный поэт, часть стихов которого имел честь перевести и я. Вместе мы создали антологию «Вечерня 12+1», в котором напечатаны в двуязычном варианте двенадцать румынских поэтов в переводе Кирилла Ковальджи и сам наш московский друг в моем переводе.
Весною 1977 года, благодаря Кириллу Ковальджи, я пережил неимоверные чувства. Дело в том, что, в газете «Комсомольская правда», в обзоре о творчестве некоторых молодых поэтов Молдовы, он остановился и на моем дебютном сборнике «Крыло на свету», выделяя в нем какие-то персональные, своеобразные метафорические, стилистические нюансы. Я был неимоверно рад, что старший собрат воспринимает и одобряет мои искания, а в моих антологиях, вышедших в Бухаресте или в Яссах, в Клуже или в Тимишоаре, я всегда публиковал и стихи из дебютного моего сборника, изданного в Кишиневе, но замеченного и поддержанного (и) в Москве прекрасным поэтом Кириллом Ковальджи, с которым мы потом подружились и с которым так приятно было общаться, сотрудничать.
Так что, дорогой Кирилл Владимирович, я остаюсь перед вами в долгу. Отвечу, скромно, новыми переводами из вашей прекрасной поэзии.
Он создавал не элитный конный завод, а питомник плюрализма
Была ли дистанция между студийцами и Кириллом Владимировичем? Разумеется, была. Но это была не искусственно возведенная полоса препятствий, а нечто совершенно противоположное. Ковальджи не прилагал никаких усилий к тому, чтобы «возвышаться и парить».
Ни как давно уже состоявшийся поэт. Я не помню, чтобы хотя бы раз он пытался противопоставить себя звучавшим на семинарах стихам студийцев (надо сказать, довольно широкого диапазона с точки зрения качества), чтобы говорил прямо или же косвенно, намекая: вот, учись, молодежь как надо!
Ни как человек, обладавший определенным административным ресурсом. А он входил в редколлегию «Юности» — журнала бешено популярного в советские времена. Нет, он говорил как поэт с поэтами. Но, разумеется, как поэт, поболее нашего поживший, повидавший, обладающий большим бэкграундом.
Неизменно был доброжелателен со всеми. В процессе обсуждения стихов студийцев самими же студийцами не обуздывал свободу высказываний. В том числе и критических. Лишь бы они были, условно говоря, объективными (хоть в отношении поэзии понятие объективность не очень-то и применимо). Но тормозил запал критиканов, когда они начинали переступать этические грани. Никакой травли «слабых существ» не было и в помине. Да и быть не могло. Критика, как считал Кирилл Владимирович, должна не подавлять человека вплоть до полного опускания рук и пития горькой, а способствовать появлению какого-то нового знания о себе, о том, как лучше распорядиться своим талантом. Ну или же непреодолимым желанием писать стихи. Кстати, абсолютно бесталанных людей Ковальджи в студию не приглашал. И это происходило отнюдь не от стремления создать при «Юности» элитный конный завод, который должен завоевывать призы на скачках. Просто он был очень добр к людям, не желая причинять им страдания от осознания собственной несостоятельности в поэтических ристалищах.
Светлая память! То же самое скажут сотни людей, которые хотя бы раз в жизни соприкоснулись чувствами с Кириллом Владимировичем.
Он создал зону дыхания
Горестная весть — но сразу вся жизнь, все жизненные встречи с Кириллом Владимировичем мелькнули и кроме привычной повторяемости обрели какую-то новую весомость. Кирилл Владимирович говорил в свое время о том, что истинный смысл и масштаб человека становятся ясны только после его ухода — с этими словами можно согласиться лишь отчасти. Человек продолжает пребывать с нами, и образ его прирастает, возрастает или уменьшается. Некоторые высказывания Ковальджи навсегда запомнились — пусть даже и в последующем диалоге или даже полемике с ними, так, он повторял во время занятий студии: одиноко стоящие деревья не вырастают высокими — для того, чтобы тянуться в высоту, необходимо соседство и даже братство.
Разговоры и многолетние диалоги с Кириллом Ковальджи не прекращались и не прекратятся. В самом конце 70-х
Кирилл Ковальджи, казалось бы, внешне не задумываясь о таких общих вопросах, сделал важный шаг в эту сторону. Причем он многим рисковал: на него — известного, поэта, переводчика, прозаика, зав. критическим отделом журнала «Юности» могли в первую очередь обрушиться литературные (и не только) власти, если бы всплыла какая-нибудь крамола. Но Кирилл Владимирович обладал одним уникальным свойством (которое нельзя назвать уравновешенностью дипломата): он был обезоруживающе спокоен и убедителен, когда отстаивал то (и тех), в чьей поэтической и жизненной правоте был несомненно уверен. И разом высыхал клей на политических ярлыках, которыми уже собирались облепить того или иного персонажа. Убежденность в правильности того, что совершалось, — должно было совершиться, — была сродни особой смелости. Например, в ситуации со скандальным выступлением клуба «Поэзия» в ДК «Дукат», когда Ковальджи писал объяснительные записки о некоторых выступавших, текстами которых заинтересовались «охранительные органы».
Именно личные свойства Ковальджи, его благородство определяла дух напряженной заинтересованности друг в друге, горячий интерес к поэзии, — то, что позволило просуществовать студии Ковальджи больше многие годы. Отсюда во многом начал отсчет и клуб «Поэзия» — первая официальная площадка неподцензурной литературы в Москве. Собственно, студия Ковальджи и была зоной свободы в самом времени, которая позволила некоторым участникам не просто пережить тот период, но действительно приоткрыть свободные новые области поэзии.
Наша память, глубочайший поклон и благодарность Вам, Кирилл Владимирович!
Миротворец
Не скажу, чтобы мы с ним были
Небольшого роста, миниатюрный даже,
Никогда я не слышал, чтобы он повышал голос, даже в споре. Да и говор у него был мягкий, с мягким знаком после «л» — это от его тёплого, южного, бессарабского детства, от болгарско-армянской крови, от болгарской его фамилии. Ковальджи — это ведь вовсе не от коваля-кузнеца, а от кавала, деревянной флейты с мягким, негромким, чуть сипловатым голосом. Его голосом. Кавалджи — это музыкант, который играет на кавале. Музыка кавала не из тех, что зовет за собой, но из тех, что помогает найти путь в тумане. Таким был и он — не указывал пути, только негромко, мягко, неприметно и ненавязчиво помогал искать свой путь.
Мне кажется, что в нем совсем не было зла, что он был прирожденным миротворцем. Не тем, в современном понимании, миротворцем, что в камуфляже, берцах и с автоматом, а в значении изначальном, древнем, как сам мир людской – то есть человеком, не только способным и готовым примирять спорщиков и врагов, но и, прежде всего, живущим в мире с самим собой, с чистым, не замутненным злобой сердцем. И это первое, что сразу опознается и в его стихах.
Вот, пожалуй, самое главное, что я могу сказать об ушедшем очень хорошем человеке, поэте, Кирилле Владимировиче Ковальджи.
Блаженны миротворцы, сказано в Евангелии от Матфея. Пусть земля ему будет мягче пуха.
«Свеча на ветру»
Сама судьба Кирилла Ковальджи — как иллюстрация к жизни огромной империи со всеми ее неожиданными поворотами. Многие считали его молдаванином. Некоторые почему-то евреем. А он — полуболгарин, полуармянин. Да еще и родившийся в Румынии (с родным румынским языком) и ставший русским поэтом. Причем не только он путешествовал по языкам, культурам и народам. Бессарабские городки и села, где он родился и провел детство, тоже путешествовали. Село Ташлык, города Кагул и Аккерман не только время от времени меняли свои названия, но и числились то российскими, то румынскими, то молдавскими, а то и украинскими. С чем, видимо, сам Кирилл Владимирович не очень соглашался, потому что главными для него были не страны и народы, главными были люди. И любовь. Его роман «Свеча на сквозняке» — притча о любви двух людей, неожиданно оказавшихся по разные стороны границы, по разные стороны Днестра и выбравших для своей любви остров посреди реки — между двух сошедших с ума государств.
В нем победило в конечном счете русское. Хотя любовь к Бессарабии, к молдавской (румынской) культуре оставалась неизбывной. Если бы судьба и история повернулись иначе — могло бы победить румынское.
Мы познакомились в конце семидесятых, когда он уже возглавлял отдел критики журнала «Юность». Для человека, занимавшего по тем временам столь вожделенную должность, он был удивительно участливым и любопытным к чужим судьбам. Его всегда интересовало, что пишут другие. И он всегда готов был помочь. Он любил общаться и возиться с молодыми поэтами. Из этой любви и из этого любопытства, скорее всего, и выросла его студия при журнале «Юность», через которую прошли многие ныне знаменитые поэты. Но студия образовалась несколько позже. А в начале восьмидесятых мы с Женей Блажеевским, оба безработные и практически нищие, время от времени заглядывали к Кириллу Владимировичу в редакцию, где он немедленно требовал читать ему новые стихи, а после, глядя на наши унылые лица, ссужал в долг трояк или пятерку. Своей первой публикацией в журнале, в знаменитом «Испытательном стенде» времен перестройки, я тоже обязан ему.
Многочисленные книги Кирилла Владимировича — стихи, проза, переводы — сегодня хорошо известны, и я бы не хотел повторять то, что уже написано или будет написано. Важно другое: он и сам был в каком-то смысле «свечой на сквозняке». Само его существование среди нас — согревало. Да и память о нем, я уверен, продолжит согревать многих.
Кирилл и Мефодий новой поэтики
Новость о смерти Кирилла Ковальджи пришла за день до похорон Евгения Евтушенко. По телевизору обсуждали, что значит для России потеря автора строк «Хотят ли русские войны».
Попытка напомнить о еще одной утрате
Но мне и моим товарищам, конечно же, не нужно ничего объяснять. Говорю исключительно от своего имени, ибо не имею полномочий и морального права говорить от имени всех. Ни Ваня, ни Марк, ни Юра — никто меня на это не уполномочил.
Все же рискну предположить: Кирилл Ковальджи был для, нас, восьмидесятников, по целому ряду причин неизмеримо важнее, актуальнее, чем выдающийся шестидесятник, кумир стадионов Евтушенко. Дело не только в разных поколениях, но и в принципиально разных представлениях о смысле и предназначении поэзии.
Кирилл Ковальджи — или просто Кирилл, как его называли в те годы в литературной студии при журнале «Юность», четко проводил грань между рифмованной публицистикой, поэтическим памфлетом и собственно поэзией, понимаемой как совершенно особый жанр, как то, что невозможно выразить прозой. Именно поэтому он стихийно объединил вокруг себя малоизвестных авторов, задумавшихся не над тем, «хотят ли русские войны», а о том, как расширить пространство поэтического языка.
Пространство, все больше сужавшееся между омертвелыми канонами соцреализма,
замусоренное штампами литературщины и безнадежной эстетической вторичности. Поэзии предстояло пройти непростую процедуру очистки ее забившихся тонких каналов и вернуть себе способность восприятия сверхтонких материй метафизики. На эту задачу и была заточена метаметафора — поэтическое супероружие, изобретенное в ту пору.
Среди тех, кто впервые прочел за длинным столом в «Юности» свои тексты, именно он первым разглядел тех, чьи имена впоследствии вошли в учебники современной русской поэзии. Имена называть не буду — они известны. А если кто еще не знает — бегом в библиотеку или в интернет.
Так наш Кирилл стал Кириллом и Мефодием новой поэтической азбуки, не создать которую было просто нельзя.
При этом к собственным стихам он относился без патетики и ложной многозначительности, с легкой грустной иронией:
***
Не заметил, когда я весну перерос,
Не заметил, когда распрощался я с летом,
Не заметил, когда стал поэтом всерьез,
Не заметил, когда перестал быть поэтом.
Эта грустная ирония все более отчетливо горчит в одной из его последних книг «Обратный отсчет».
У каждого из нас, посещавших его семинар, свой Кирилл. Лично я особенно благодарен ему за предисловие к моей тоненькой книжечке «Осы, сентябрь, Осирис», название которой он же мне тогда и предложил. Изначально у меня было другое название рукописи (сегодня уже и не помню, какое) — много лет прошло. Но он мне тогда объяснил, что мой вариант неудачный и я, конечно же, его послушал. А как могло быть иначе?
Его имя было для нас талисманом, который можно было зажать в кулаке и, стиснув зубы, идти дальше.
Теперь этот талисман потерян. Идти дальше предстоит без него.
«Боль промыла глаза…»
Он был для меня страшно важным человеком. Я не был его студийцем, но поэтический разговор вел с ним непрерывно. С 1990 года, когда в Кишиневе, где я тогда жил, нас познакомил местный поэт, заведующий отделом поэзии журнала «Кодры» Рудольф Ольшевский, и Кирилл Владимирович подарил мне свою тоненькую, но замечательную книгу «Высокий диалог», вышедшую в серии «Библиотека Огонек». Очень достойные стихи.
Врожденное чувство свободы и европейскость жили в нем. При этом, безусловно, он был патриотом единой страны. В августе
Он многим помогал. Опосредованно поспособствовал и появлению литературной программы, которую мы с Данилом Файзовым ведем уже много лет. Кирилл Владимирович — один из тех людей, кто настойчиво советовал мне переезжать в Москву. 1 июня 1994 года я, окончив кишиневский журфак,
Позвонил Кириллу Владимировичу, он поинтересовался: «Кто набирает курс в этом году?» — «Сейчас узнаю… Татьяна Бек и Сергей Чупринин». — «Позвоню Тане, я ее хорошо знаю, — есть хороший поэт из Молдавии». Через некоторое время: «Она ждет твоего звонка. Рукопись со стихами возьмет почитать, но решать ей». «Здравствуйте, Татьяна Александровна». — «Приходите ко мне в Гнездниковский переулок в журнал „Вопросы литературы“. Пришел. На следующий день: „На вашу рукопись я написала положительную рецензию, готовьтесь к экзаменам. А Алексей Цветков случайно не Ваш родственник?“
Так я стал студентом Литературного института, получил кровать в общежитии и начал общаться с прекрасными коллегами по цеху. Судьба без Кирилла не сложилась бы. Не было бы никакой литературной программы, получившейся в итоге семьи, не было бы моей книги, на которую он в возрасте 84 лет написал рецензию „Поэт и счастье“. Так это он и про себя написал: творчество, ученики, любимая жена, прекрасные дети. Не будем расставлять по порядку.
Часто во время учебы я сбегал к нему с занятий в издательство „Московский рабочий“ поговорить о поэзии. В
Многие литераторы помнят знаменитое двустишие Игоря Иртеньева: Ничто, включая падежи, / склонить не может Ковальджи. Но не о многих наставниках с такой теплотой можно было так трогательно, стихотворно и
Добрый, мудрый, интеллигентный, тактичный, с мягким чувством юмора. Я и не знал, Кирилл Владимирович, как мне Вас будет не хватать.
Четыре истории
Однажды спросила Кирилла Владимировича, почему он всегда в хорошем настроении и никогда не унывает, в чём секрет? На что он ответил: „Когда закончилась война, я так обрадовался, что с тех пор не перестаю этому радоваться“.
В Липках (на Форуме молодых писателей) в личной беседе я рассказала Кириллу Владимировичу, как один поэт признался мне в любви, а я ответила, что тоже люблю его, но воспитание не позволяет мне нарушить обещание верности мужу. И тот поэт, к слову, тоже был не свободен. „Как быть? Как жить?“ — всхлипывая, спросила я Ковальджи. Тогда он погладил по руке и сказал
Когда впервые после долгой болезни Кирилла Владимировича я навестила его, меня встретил маленький высохший человек, в котором я не сразу узнала прежнего Ковальджи. Одежда была ему так велика, что, казалось, под ней одна пустота. Видимо, мое удивление было настолько сильным, что читалось в глазах. А он хорошо умел читать по глазам! „Что? От меня половина осталась?“ — спросил он тогда. Я подумала, что отрицание прозвучит фальшиво и ответила утвердительно. „Надеюсь, лучшая?“ — с улыбкой сказал Ковальджи.
18.04.2017, 4397 просмотров.
