Дополнительно:

Мероприятия

Новости

Книги

Памяти Кирилла Ковальджи

Евгений Бунимович

Конечно, я знал, что он очень немолод и очень болен. И все равно против всех законов природы казалось, что обойдется, что он будет всегда. Потому что он был всегда. Всегда был рядом. Мудрый, добрый, ироничный, невозмутимый.

«Свеча на сквозняке» — так Кирилл Ковальджи назвал роман о своем детстве, к которому возвращался всю жизнь. Он родился и вырос в мифической захолустной Бессарабии. Видимо, именно там, на этом клочке так и не понятно чьей земли, принадлежавшей то последовательно, то параллельно, то полностью, то по частям России, Турции, Румынии, СССР, Молдавии, Украине и еще невесть кому, на сквозняках ХХ века, продувавших со всех сторон этот беззащитный кусочек пространства, Кирилл Ковальджи обрел стойкий иммунитет к любой идеологии, к любой системе аксиом. Помимо одной: не убий, не укради, далее по тексту.

Его стихи и проза всегда имели только один масштаб — масштаб отдельного человека, продуваемого всеми ветрами времён. И только этот масштаб, соразмерный Богу, истинно монументален — не потому что грандиозен, а потому что выдерживает любое увеличение.

Поэт и учитель поэтов, который никогда никого ничему не учил. Только потому научивший столь многому и столь многих из нас. И оставшийся в нас.

 

Лео Бутнару 

Мой земляк в неземном: в поэзии

Кирилл Ковальджи был, да и останется через своих воспитанников, талантливый, своеобразный, многоплановый писатель и — важно отметить — писатель-переводчик, благородный и щедрый связной русской и румынской литератур. Не просто переводчик, а мастер перевода. Это синтетизирующий создатель, не только открытый традициям, но и тонко понимающий изменения в эстетическом восприятии человека и мира вообще, в непрерывном и неизбежном процессе осовременивания, скажем так. Вот почему среди более молодых коллег он чувствовал себя как в своем натурально-художественном… трансвозрасте, он резонировал с их исканиями и творческими находками. Ковальджи пользуется большим признанием и в Румынии — как переводчик и как оригинальный поэт, часть стихов которого имел честь перевести и я. Вместе мы создали антологию «Вечерня 12+1», в котором напечатаны в двуязычном варианте двенадцать румынских поэтов в переводе Кирилла Ковальджи и сам наш московский друг в моем переводе.

Весною 1977 года, благодаря Кириллу Ковальджи, я пережил неимоверные чувства. Дело в том, что, в газете «Комсомольская правда», в обзоре о творчестве некоторых молодых поэтов Молдовы, он остановился и на моем дебютном сборнике «Крыло на свету», выделяя в нем какие-то персональные, своеобразные метафорические, стилистические нюансы. Я был неимоверно рад, что старший собрат воспринимает и одобряет мои искания, а в моих антологиях, вышедших в Бухаресте или в Яссах, в Клуже или в Тимишоаре, я всегда публиковал и стихи из дебютного моего сборника, изданного в Кишиневе, но замеченного и поддержанного ) в Москве прекрасным поэтом Кириллом Ковальджи, с которым мы потом подружились и с которым так приятно было общаться, сотрудничать.

Так что, дорогой Кирилл Владимирович, я остаюсь перед вами в долгу. Отвечу, скромно, новыми переводами из вашей прекрасной поэзии.

 

Владимир Тучков

Он создавал не элитный конный завод, а питомник плюрализма

Была ли дистанция между студийцами и Кириллом Владимировичем? Разумеется, была. Но это была не искусственно возведенная полоса препятствий, а нечто совершенно противоположное. Ковальджи не прилагал никаких усилий к тому, чтобы «возвышаться и парить».

Ни как давно уже состоявшийся поэт. Я не помню, чтобы хотя бы раз он пытался противопоставить себя звучавшим на семинарах стихам студийцев (надо сказать, довольно широкого диапазона с точки зрения качества), чтобы говорил прямо или же косвенно, намекая: вот, учись, молодежь как надо!

Ни как человек, обладавший определенным административным ресурсом. А он входил в редколлегию «Юности» — журнала бешено популярного в советские времена. Нет, он говорил как поэт с поэтами. Но, разумеется, как поэт, поболее нашего поживший, повидавший, обладающий большим бэкграундом.

Неизменно был доброжелателен со всеми. В процессе обсуждения стихов студийцев самими же студийцами не обуздывал свободу высказываний. В том числе и критических. Лишь бы они были, условно говоря, объективными (хоть в отношении поэзии понятие объективность не очень-то и применимо). Но тормозил запал критиканов, когда они начинали переступать этические грани. Никакой травли «слабых существ» не было и в помине. Да и быть не могло. Критика, как считал Кирилл Владимирович, должна не подавлять человека вплоть до полного опускания рук и пития горькой, а способствовать появлению какого-то нового знания о себе, о том, как лучше распорядиться своим талантом. Ну или же непреодолимым желанием писать стихи. Кстати, абсолютно бесталанных людей Ковальджи в студию не приглашал. И это происходило отнюдь не от стремления создать при «Юности» элитный конный завод, который должен завоевывать призы на скачках. Просто он был очень добр к людям, не желая причинять им страдания от осознания собственной несостоятельности в поэтических ристалищах.

Светлая память! То же самое скажут сотни людей, которые хотя бы раз в жизни соприкоснулись чувствами с Кириллом Владимировичем.

 

Владимир Аристов

Он создал зону дыхания 

Горестная весть — но сразу вся жизнь, все жизненные встречи с Кириллом Владимировичем мелькнули и кроме привычной повторяемости обрели какую-то новую весомость. Кирилл Владимирович говорил в свое время о том, что истинный смысл и масштаб человека становятся ясны только после его ухода — с этими словами можно согласиться лишь отчасти. Человек продолжает пребывать с нами, и образ его прирастает, возрастает или уменьшается. Некоторые высказывания Ковальджи навсегда запомнились — пусть даже и в последующем диалоге или даже полемике с ними, так, он повторял во время занятий студии: одиноко стоящие деревья не вырастают высокими — для того, чтобы тянуться в высоту, необходимо соседство и даже братство.

Разговоры и многолетние диалоги с Кириллом Ковальджи не прекращались и не прекратятся. В самом конце 70-х что-то  сдвинулось в нашем мире, хотя такое почувствовать могли только очень чуткие. Тогда можно было жить, но почти нельзя дышать: соседи по лестничной грудной клетке еще могли переговариваться — для остального недоставало воздуха. И он был один из них, из немногих, понимавших, что надо что-то  менять, пусть даже в пространстве аудитории на двенадцатом этаже, где мы собрались тогда впервые на занятие студии в мае 1980-го. Должна была возникнуть нейтральная область свободы, на которой мог бы происходить разговор между неофициальной и официальной поэзией, и вообще — между приоткрытыми словами в социуме. Тогда уже существовала Малая Грузинская — резервация неофициальных художников. Но по отношению к слову было огромное, исключительное недоверие.

Кирилл Ковальджи, казалось бы, внешне не задумываясь о таких общих вопросах, сделал важный шаг в эту сторону. Причем он многим рисковал: на него — известного, поэта, переводчика, прозаика, зав. критическим отделом журнала «Юности» могли в первую очередь обрушиться литературные не только) власти, если бы всплыла какая-нибудь крамола. Но Кирилл Владимирович обладал одним уникальным свойством (которое нельзя назвать уравновешенностью дипломата): он был обезоруживающе спокоен и убедителен, когда отстаивал то тех), в чьей поэтической и жизненной правоте был несомненно уверен. И разом высыхал клей на политических ярлыках, которыми уже собирались облепить того или иного персонажа. Убежденность в правильности того, что совершалось, — должно было совершиться, — была сродни особой смелости. Например, в ситуации со скандальным выступлением клуба «Поэзия» в ДК «Дукат», когда Ковальджи писал объяснительные записки о некоторых выступавших, текстами которых заинтересовались «охранительные органы».

Именно личные свойства Ковальджи, его благородство определяла дух напряженной заинтересованности друг в друге, горячий интерес к поэзии, — то, что позволило просуществовать студии Ковальджи больше многие годы. Отсюда во многом начал отсчет и клуб «Поэзия» — первая официальная площадка неподцензурной литературы в Москве. Собственно, студия Ковальджи и была зоной свободы в самом времени, которая позволила некоторым участникам не просто пережить тот период, но действительно приоткрыть свободные новые области поэзии.

Наша память, глубочайший поклон и благодарность Вам, Кирилл Владимирович!

 

Владимир Строчков

Миротворец 

Не скажу, чтобы мы с ним были как-то  особенно дружны и близки. Я некоторое время посещал литературную студию при журнале «Юность», которую он вел — и это все. Но этого «все» оказалось довольно, чтобы он навсегда свил гнездо в моей памяти.

Небольшого роста, миниатюрный даже, как-то  особенно, по-домашнему милый, уютный и добрый, он был абсолютно лишен какой бы то ни было позы, всегда оставался самим собой, равным самому себе.

Никогда я не слышал, чтобы он повышал голос, даже в споре. Да и говор у него был мягкий, с мягким знаком после «л» — это от его тёплого, южного, бессарабского детства, от болгарско-армянской крови, от болгарской его фамилии. Ковальджи — это ведь вовсе не от коваля-кузнеца, а от кавала, деревянной флейты с мягким, негромким, чуть сипловатым голосом. Его голосом. Кавалджи — это музыкант, который играет на кавале. Музыка кавала не из тех, что зовет за собой, но из тех, что помогает найти путь в тумане. Таким был и он — не указывал пути, только негромко, мягко, неприметно и ненавязчиво помогал искать свой путь.

Мне кажется, что в нем совсем не было зла, что он был прирожденным миротворцем. Не тем, в современном понимании, миротворцем, что в камуфляже, берцах и с автоматом, а в значении изначальном, древнем, как сам мир людской – то есть человеком, не только способным и готовым примирять спорщиков и врагов, но и, прежде всего, живущим в мире с самим собой, с чистым, не замутненным злобой сердцем. И это первое, что сразу опознается и в его стихах.

Вот, пожалуй, самое главное, что я могу сказать об ушедшем очень хорошем человеке, поэте, Кирилле Владимировиче Ковальджи.

Блаженны миротворцы, сказано в Евангелии от Матфея. Пусть земля ему будет мягче пуха.

 

Ефим Бершин

«Свеча на ветру»

Сама судьба Кирилла Ковальджи — как иллюстрация к жизни огромной империи со всеми ее неожиданными поворотами. Многие считали его молдаванином. Некоторые почему-то евреем. А он — полуболгарин, полуармянин. Да еще и родившийся в Румынии родным румынским языком) и ставший русским поэтом. Причем не только он путешествовал по языкам, культурам и народам. Бессарабские городки и села, где он родился и провел детство, тоже путешествовали. Село Ташлык, города Кагул и Аккерман не только время от времени меняли свои названия, но и числились то российскими, то румынскими, то молдавскими, а то и украинскими. С чем, видимо, сам Кирилл Владимирович не очень соглашался, потому что главными для него были не страны и народы, главными были люди. И любовь. Его роман «Свеча на сквозняке» — притча о любви двух людей, неожиданно оказавшихся по разные стороны границы, по разные стороны Днестра и выбравших для своей любви остров посреди реки — между двух сошедших с ума государств.

В нем победило в конечном счете русское. Хотя любовь к Бессарабии, к молдавской (румынской) культуре оставалась неизбывной. Если бы судьба и история повернулись иначе — могло бы победить румынское.

Мы познакомились в конце семидесятых, когда он уже возглавлял отдел критики журнала «Юность». Для человека, занимавшего по тем временам столь вожделенную должность, он был удивительно участливым и любопытным к чужим судьбам. Его всегда интересовало, что пишут другие. И он всегда готов был помочь. Он любил общаться и возиться с молодыми поэтами. Из этой любви и из этого любопытства, скорее всего, и выросла его студия при журнале «Юность», через которую прошли многие ныне знаменитые поэты. Но студия образовалась несколько позже. А в начале восьмидесятых мы с Женей Блажеевским, оба безработные и практически нищие, время от времени заглядывали к Кириллу Владимировичу в редакцию, где он немедленно требовал читать ему новые стихи, а после, глядя на наши унылые лица, ссужал в долг трояк или пятерку. Своей первой публикацией в журнале, в знаменитом «Испытательном стенде» времен перестройки, я тоже обязан ему.

Многочисленные книги Кирилла Владимировича — стихи, проза, переводы — сегодня хорошо известны, и я бы не хотел повторять то, что уже написано или будет написано. Важно другое: он и сам был в каком-то смысле «свечой на сквозняке». Само его существование среди нас — согревало. Да и память о нем, я уверен, продолжит согревать многих.

 

Сергей Строкань

Кирилл и Мефодий новой поэтики

Новость о смерти Кирилла Ковальджи пришла за день до похорон Евгения Евтушенко. По телевизору обсуждали, что значит для России потеря автора строк «Хотят ли русские войны».

Попытка напомнить о еще одной утрате как-то  не вписывалась в формат ток-шоу и к тому же могла вызвать у многих — особенно у молодежи — вопрос: «Ковальджи? Кто это?»

Но мне и моим товарищам, конечно же, не нужно ничего объяснять. Говорю исключительно от своего имени, ибо не имею полномочий и морального права говорить от имени всех. Ни Ваня, ни Марк, ни Юра — никто меня на это не уполномочил.

Все же рискну предположить: Кирилл Ковальджи был для, нас, восьмидесятников, по целому ряду причин неизмеримо важнее, актуальнее, чем выдающийся шестидесятник, кумир стадионов Евтушенко. Дело не только в разных поколениях, но и в принципиально разных представлениях о смысле и предназначении поэзии.

Кирилл Ковальджи — или просто Кирилл, как его называли в те годы в литературной студии при журнале «Юность», четко проводил грань между рифмованной публицистикой, поэтическим памфлетом и собственно поэзией, понимаемой как совершенно особый жанр, как то, что невозможно выразить прозой. Именно поэтому он стихийно объединил вокруг себя малоизвестных авторов, задумавшихся не над тем, «хотят ли русские войны», а о том, как расширить пространство поэтического языка.

Пространство, все больше сужавшееся между омертвелыми канонами соцреализма,

замусоренное штампами литературщины и безнадежной эстетической вторичности. Поэзии предстояло пройти непростую процедуру очистки ее забившихся тонких каналов и вернуть себе способность восприятия сверхтонких материй метафизики. На эту задачу и была заточена метаметафора — поэтическое супероружие, изобретенное в ту пору.

Среди тех, кто впервые прочел за длинным столом в «Юности» свои тексты, именно он первым разглядел тех, чьи имена впоследствии вошли в учебники современной русской поэзии. Имена называть не буду — они известны. А если кто еще не знает — бегом в библиотеку или в интернет. 

Так наш Кирилл стал Кириллом и Мефодием новой поэтической азбуки, не создать которую было просто нельзя.

При этом к собственным стихам он относился без патетики и ложной многозначительности, с легкой грустной иронией:

***
Не заметил, когда я весну перерос,
Не заметил, когда распрощался я с летом,
Не заметил, когда стал поэтом всерьез,
Не заметил, когда перестал быть поэтом.

Эта грустная ирония все более отчетливо горчит в одной из его последних книг «Обратный отсчет».

У каждого из нас, посещавших его семинар, свой Кирилл. Лично я особенно благодарен ему за предисловие к моей тоненькой книжечке «Осы, сентябрь, Осирис», название которой он же мне тогда и предложил. Изначально у меня было другое название рукописи (сегодня уже и не помню, какое) — много лет прошло. Но он мне тогда объяснил, что мой вариант неудачный и я, конечно же, его послушал. А как могло быть иначе?

Его имя было для нас талисманом, который можно было зажать в кулаке и, стиснув зубы, идти дальше.

Теперь этот талисман потерян. Идти дальше предстоит без него.

 

Юрий Цветков

«Боль промыла глаза…»

Он был для меня страшно важным человеком. Я не был его студийцем, но поэтический разговор вел с ним непрерывно. С 1990 года, когда в Кишиневе, где я тогда жил, нас познакомил местный поэт, заведующий отделом поэзии журнала «Кодры» Рудольф Ольшевский, и Кирилл Владимирович подарил мне свою тоненькую, но замечательную книгу «Высокий диалог», вышедшую в серии «Библиотека Огонек». Очень достойные стихи.

Врожденное чувство свободы и европейскость жили в нем. При этом, безусловно, он был патриотом единой страны. В августе 1991-го Ковальджи находился по каким-то делам в Молдавии, и как раз 19-го мы договорились встретиться. Закономерно, но несколько неожиданно страна развалилась. Он позвонил, извинился: «Ты слышал, какие события происходят, мне срочно нужно выезжать в Москву». Однажды мы вместе брали куда-то билеты на самолет, и я увидел, что в его паспорте написано: год рождения 1930, место рождения г. Ташлык, СССР. «Позвольте, Кирилл Владимирович, почему у Вас в паспорте написана неправда, тогда эта территория принадлежала королевской Румынии». —  «Нет. С точки зрения Советского Союза никакой лжи нет. Советская власть считала эту часть временно аннексированной», — буквально подмигивая парировал Ковальджи.

Он многим помогал. Опосредованно поспособствовал и появлению литературной программы, которую мы с Данилом Файзовым ведем уже много лет. Кирилл Владимирович — один из тех людей, кто настойчиво советовал мне переезжать в Москву. 1 июня 1994 года я, окончив кишиневский журфак, наконец-то приехал поступать в Литинститут. В приемной комиссии меня радостно отшили: «С творческим конкурсом вы уже опоздали, молодой человек, прием работ закончен, приезжайте на следующий год». Что же мне делать? Мне уже 25 лет, проехал больше тысячи километров, еле денег нашел.

Позвонил Кириллу Владимировичу, он поинтересовался: «Кто набирает курс в этом году?» — «Сейчас узнаю… Татьяна Бек и Сергей Чупринин». —  «Позвоню Тане, я ее хорошо знаю, — есть хороший поэт из Молдавии». Через некоторое время: «Она ждет твоего звонка. Рукопись со стихами возьмет почитать, но решать ей». «Здравствуйте, Татьяна Александровна». —  «Приходите ко мне в Гнездниковский переулок в журнал „Вопросы литературы“. Пришел. На следующий день: „На вашу рукопись я написала положительную рецензию, готовьтесь к экзаменам. А Алексей Цветков случайно не Ваш родственник?“

Так я стал студентом Литературного института, получил кровать в общежитии и начал общаться с прекрасными коллегами по цеху. Судьба без Кирилла не сложилась бы. Не было бы никакой литературной программы, получившейся в итоге семьи, не было бы моей книги, на которую он в возрасте 84 лет написал рецензию „Поэт и счастье“. Так это он и про себя написал: творчество, ученики, любимая жена, прекрасные дети. Не будем расставлять по порядку.

Часто во время учебы я сбегал к нему с занятий в издательство „Московский рабочий“ поговорить о поэзии. В 90-е, когда все говорили о деньгах, — глоток воздуха. Ковальджи — воплощенное нестяжательство. Видели бы вы его квартиру на Малой Грузинской — сердце сжималось от тесноты.

Многие литераторы помнят знаменитое двустишие Игоря Иртеньева: Ничто, включая падежи, / склонить не может Ковальджи. Но не о многих наставниках с такой теплотой можно было так трогательно, стихотворно и по-человечески, пошутить: Если встретил в метро Ковальджи, / За коленку его подержи (Данила Давыдов).

Добрый, мудрый, интеллигентный, тактичный, с мягким чувством юмора. Я и не знал, Кирилл Владимирович, как мне Вас будет не хватать.

 

Наталья Полякова

Четыре истории

Однажды спросила Кирилла Владимировича, почему он всегда в хорошем настроении и никогда не унывает, в чём секрет? На что он ответил: „Когда закончилась война, я так обрадовался, что с тех пор не перестаю этому радоваться“.

Как-то Кирилл Владимирович заметил: „Люблю общаться с молодёжью. Когда общаешься с ровесниками, понимаешь, что сам уже пожилой человек. А с молодыми свой возраст перестаёшь ощущать, сам становишься молодым…“

В Липках (на Форуме молодых писателей) в личной беседе я рассказала Кириллу Владимировичу, как один поэт признался мне в любви, а я ответила, что тоже люблю его, но воспитание не позволяет мне нарушить обещание верности мужу. И тот поэт, к слову, тоже был не свободен. „Как быть? Как жить?“ — всхлипывая, спросила я Ковальджи. Тогда он погладил по руке и сказал по-отечески: «Пиши стихи. Больше ничего не остаётся. Я, — добавил он, — тоже иногда влюблялся. А ведь у меня жена и трое детей… Сердце разрывалось, и я писал стихи о любви. Это не излечивало от чувства, однако становилось легче. Но никогда жене своей не изменял «.

Когда впервые после долгой болезни Кирилла Владимировича я навестила его, меня встретил маленький высохший человек, в котором я не сразу узнала прежнего Ковальджи. Одежда была ему так велика, что, казалось, под ней одна пустота. Видимо, мое удивление было настолько сильным, что читалось в глазах. А он хорошо умел читать по глазам! „Что? От меня половина осталась?“ — спросил он тогда. Я подумала, что отрицание прозвучит фальшиво и ответила утвердительно. „Надеюсь, лучшая?“ — с улыбкой сказал Ковальджи.

 

Скорбим 

18.04.2017, 4128 просмотров.




Контакты
Поиск
Подписка на новости

Регистрация СМИ Эл № ФC77-75368 от 25 марта 2019
Федеральная служба по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций

© Культурная Инициатива
© оформление — Николай Звягинцев
© логотип — Ирина Максимова

Host CMS | сайт - Jaybe.ru