Очарованный странник
Виталий Науменко ушел рано — и по писательским, и по человеческим меркам. Вместе с тем его ранний уход трудно назвать нелогичным. Он всегда казался скроенным не совсем для этого мира. В нем сквозило
Развал страны, слом прежнего уклада и отношений между людьми болезненно переживался всеми его ровесниками, но в случае Виталика обернулся личной катастрофой. Она давала ему энергию для творчества, она же перекрывала воздух для дыхания. В последние годы он мог существовать в основном уже только внутри литературы, в ее тонком кислородосодержащем слое. Среди людей, даже близких по духу, он чувствовал себя зачастую не так уютно, как наедине с ноутбуком.
Поражала одаренность Науменко — возможно, на контрасте с его скромностью, неброским поведением, неумением, да и нежеланием ярко презентовать себя и свои тексты. Он проявлял себя не только в литературе, но и в журналистике (однажды пошутил, что если
Науменко привыкли воспринимать в первую очередь как одного из ярких и самобытных поэтов своего поколения. Однако его проза не менее глубока и оригинальна. Она, полагаю, еще ждет своего настоящего открытия. Лучшие его вещи — о позднесоветской провинции. Ее обжитое пространство насыщено цветами, запахами, оттенками звуков. Юноши и девушки, каких сейчас уже не встретишь, встречаются, влюбляются, разлучаются, взрослеют, ищут себя… А чудаки и городские сумасшедшие — столь же неотъемлемая часть пейзажа, как футбол на пустыре, горбатые «запорожцы» и автоматы с газировкой. Рассказчиков со столь талантливой, цепкой к деталям памятью не так уж много в современной русской литературе.
В поздних текстах Науменко на смену упорядоченному космосу советского быта приходят сквозняки переустройства. Краски тускнеют и беднеют, лабиринт ветвится. Герои словно мечутся внутри непонятного квеста, сталкиваются друг с другом, теряют себя, обретая родственную связь с персонажами Хармса и Кафки.
Некоторые люди, пообщавшись с Виталиком, приписывали ему упрямство. Мне это качество применительно к Науменко кажется оборотной стороной верности — своим сложившимся взглядам, симпатиям и антипатиям. Касался ли вопрос эволюции Дэвида Линча, дискографии Creedence или поэзии русской эмиграции — мнение на любой счет он составлял самостоятельно. И менял его только после собственного анализа и размышлений.
К слову о верности. Однажды мы пошли с ним на «Лужники», где «Локомотив», за который болел Виталик, играл со «Спартаком». Билеты нас угораздило взять на сектор спартаковских фанатов. По ходу всего матча Виталик, к моему ужасу, горячо и громко болел за «Локомотив», не снимая кепки с клубной символикой.
Иногда с Виталиком было непросто, но он умел дружить. С ним всегда было что обсудить и о чем поспорить. Еще он обладал своеобразным чувством юмора. Оно отливалось не в блестящие остроты и каламбуры, вызывающие мгновенную реакцию, а в мягкую иронию с абсурдинкой, когда забавная ситуация, в которую добавляешь с каждой репликой по штриху, вырастает до гротеска и заставляет смеяться с каждой минутой сильнее.
Сейчас, по прошествии месяца с момента ухода Виталика, ловлю себя на том, что на память приходят все больше светлые, теплые эпизоды общения с ним.
Мне будет его не хватать.
«Я хочу создать озерную школу»
Умер внезапно поэт Виталий Науменко. Общими у нас были Байкал и учителя, мы учились на филологическом факультете Иркутского университета, только в разное время.
Виталик Науменко впервые позвонил мне в Петербург в июне 2000 года по настоянию поэта Анатолия Кобенкова. Вскоре мы встретились на Лиговском проспекте на поэтическом вечере, куда я принесла для него пачку книг, среди которых были стихи Виктора Кривулина, Сергея Стратановского, Николая Кононова и несколько общих поэтических сборников. Виталик был сдержан, внимателен, в его проявлениях не было суетливого желания понравиться. Он обрадовался книгам и в ответ на мои рассказы о петербургской поэзии вспоминал Кобенкова, используя местоимение «мы». Впоследствии он также часто писал и говорил о нем. В этом памятовании очевидна была нота присвоения, однако чувствовалась глубокая и верная привязанность, в которой невидимое присутствие Кобенкова было необходимо ему как воздух, так как задавало нужный камертон, доминанту существования.
Последующие встречи с Виталиком были короткими, по косвенным признакам угадывалась безалаберность его кочевой жизни, в которой проявлялись «московские понты и областная драма, и то, чего уж нет, все это есть пока». Некоторое время мы переписывались, он присылал стихи, где «осекается дыханье, и жизнь течет куда попало», отобранные таким образом, что без труда я узнавала в них топонимику мест и имена наших общих знакомых. В несложной форме, строгой языковой манере его стихов прочитывались чистосердечие и прочность, спокойная уверенность и зоркая прямота — эти свойства поэтики словно подталкивают сказать о нем объяснительное слово: «сибиряк». Такое этнографическое определение само по себе не исчерпывает понимание его поэтики, однако дает возможность многое объяснить, обратившись к имени его земляка, драматурга А. Вампилова.
«На вопрос: „Что с тобой?“ я тебе отвечаю: „Мне не скучно, а больно и неинтересно“». Основательный,
И я здесь вел досужий разговор
О Бахусе, о логосе, о сексе.
Но чем все кончилось?
Побегом, пораженьем?
Не знаю. Важно то, что я здесь был…
(И здесь я был…)
Присущие ему ясность и прямодушие в жизни оказывались не так просты, возникало обратное тождество, ввинченное в них двойничество: «в печальном равенстве страдает двойник тебя, двойник меня». Собеседнику, издалека отмечающему у Виталия относительную ровность интонаций, его драма не была столь очевидна. Она проявлялась в тот момент, когда временами его интеллигентская рассудительная наблюдательность переходила в менторство, самоирония съеживалась до почти детского хвастовства, или возникал кавардак с алкоголем («пропустишь сто, и мир уже другой, и вы с ним совпадаете как будто») — возможно, все это было вариативным проявлением его одинокости. Не столько человеческой одинокости — его коммуникативный круг, включающий в себя друзей, коллег и случайных собеседников, был широк. Это была одинокость темпоральная. Своим временны́м мироощущением он находился в вампиловском радиусе, в это время не вписывался, был в нем как под прицелом, или время не вписывалось в него. «А время так над нами правит, чтоб мы хладели с каждым днем под аккуратным и лукавым, под электрическим огнем». В последние годы, в особенности после возвращения из Москвы, он все отчетливей являл собой эйдос вампиловского героя с
* * *
Я хочу создать озерную школу
и мотаться чайкою над Байкалом
с поэтической лозою в клюве…
21.08.2018, 3019 просмотров.
