29 октября 2019 года в рамках проекта «Полюса» в клубе «Китайский лётчик Джао Да» состоялся вечер Олега Бабинова и Амирама Григорова. Это был странный вечер с не менее странными последствиями, и сейчас, через призму времени и прошедших событий, это хорошо видно. Они очень подходят для проекта «Полюса». Они очень разные. Олег Бабинов — эстет и англоман. Амирам Григоров — эстет и любитель Востока. Олег — вежливый джентльмен. Амирам — бурен и иногда буен.
Я такой великий
Оба автора сейчас единодушны, кажется, в одном — в своём нежелании находиться в одном семантическом поле, в просторечии о таких отношениях говорят: «рядом срать не сяду», в данном случае — быть героями одной статьи. Обоих я, впрочем, уломала. Несмотря на то, что Олег и Амирам крепко и безнадежно поссорились, мне хотелось бы всё же восполнить пробел и таки написать статью про вечер этих двух поэтов.
У обоих поэтов есть некая биографическая общность: Олег приехал в Москву из Екатеринбурга, Амирам — из Баку. Но если Олег сжился с Москвой, стал барином, европейцем, то Амирам чувствует себя в Москве то ли туристом, то ли завоевателем.
Бабинов играет в мировую культуру, в американский синематограф, в вымышленных персонажей из ненаписанных книг, Амирам пишет о своём личном опыте, о том, что он переживал — ребёнком, юношей. Бабинов пишет про абстрактное прошлое, ставшее частью человеческой истории, Григоров — про своё личное, персональное прошлое, про свои ощущения из детства — вкус-
В стихах Бабинова можно встретить англицизмы, французские и скандинавские имена, он пишет ироничные макаронические тексты. В стихах Амирама — азербайджанские мелодии, элементы иврита, фразы на идиш. Но есть разница: в макаронических английских и французских текстах эстет и путешественник Бабинов играет, а в макаронических текстах на идиш грустный маленький мальчик Григоров вспоминает уничтожение евреев, и соотносит себя с маленьким еврейским мальчиком, убитым во время войны, и это никак нельзя назвать игрой. Бабинов распахивает перед собой мир, перемещая себя вовне, в другие страны, эпохи, вселенные. Григоров заключает свою малую вселенную в себе самом, переживающем большие трагедии, и живущем во всех временных измерениях: он одновременно и шестилетний, и юноша, покоряющий Москву, и наш современник — взрослый, циничный и уставший мужчина. Бабинов тоже циничен. Но его цинизм — лёгкий и игровой, а цинизм Григорова — тягучий и тёмный. Это ни в коем случае не ругань в адрес поэтов — с моей точки зрения, подобный цинизм присущ только умным, нежным и глубоким людям, даже если некоторые из них таковыми и не кажутся на первый взгляд.
Бабинов занимается словотворчеством. Достаточно посмотреть на его образы:
Бабинов создаёт миры вымышленных персонажей, либо персонажей оживших — реальных и книжных — но с переписанной историей, с фантасмагорическими нюансами.
Григоров тоже создаёт миры — миры своего детства. Когда все ещё были живы. Эти миры реалистичны, но перевёрнуты ( «А маленький папа, седой, точно горы, и хрупкий / Стоит, опираясь на трость, у меня на ладони»).
Кстати, о детстве: вот стихотворение про детство Олега Бабинова и часть стихотворения, где говорится о детстве — Амирама Григорова:
Олег Бабинов:
Запонка
Я маленький — ни маменька, ни папенька
меня не сыщут в ГУМе у фонтана.
Я — мокрой пяткой втоптанная запонка,
окисленный подарок океана.
Что было в сердце — сердолик, жемчужина,
эмалевый верблюдик или слоник?
Какой коньяк был подан после ужина,
додумает затравленный историк.
Жена его ушла к руководителю —
научному сатиру и сатрапу.
От запонки к простреленному кителю
взойдём и мы по лоцманскому трапу.
Амирам Григоров:
…Они слегка косятся на мангал,
И прячут свой московский аппетит.
А ты вовсю картонкой замахал,
Как будто это пламя возвратит,
Туда, где тень глицинии, туда,
Где ветер гонит горлинок в саду,
И в кронах сосен прячется звезда:
«Дождусь весны и заново взойду».
И папа, мускулистый, молодой —
О, как его походочка легка —
Кладёт мне лунный камень на ладонь,
И мы вдвоём глядим на облака.
В бревенчатом кафе на берегу,
Где баклажаны в собственном соку.
( «Когда на дачу едешь к москвичам…»)
Бабинов играет с культурными кодами: «Я маленький…» отсылает к стихотворению Давида Самойлова «Из детства»: «Я маленький, горло в ангине», где больному мальчику папа читает «Песнь о вещем Олеге», (и здесь — ироническая игра автора с собственным именем), но и к стихотворению Иннокентия Анненского «Я на дне, я печальный обломок…» — об обломке руки Андромеды, который отлетел в результате фейерверка, и теперь утонул. Ну, а запонка — затоптана, вбита в пыль. Впрочем, и она — «окисленный подарок океана», то есть тоже долгое время пролежала на дне. Автор намеренно сталкивает лбами анахронизмы — ГУМ у фонтана никак не совместим с двухсотлетней давности папенькой и маменькой, словно из «Капитанской дочки» Пушкина, а научный руководитель — из совершенно другого окружения, нежели сатир с сатрапом. Да и лоцманский трап с простреленным кителем говорят, скорее, о времени гражданской войны, о событиях столетней давности. Запонка же, с которой иронически отождествляет себя автор, — может быть любого столетия и любого культурного кода. Жемчужная запонка — аристократическая примета роскошных запонок
Детство Григорова совсем иное — оно практически статичное, в нём движение создано только природными явлениями и небольшими действиями людей: ветер гонит горлинок, облака бегут, папа кладёт мальчику на ладонь лунный камень. Здесь камень как знак детства, как нечто красивое, не живое и не мёртвое, растущее, но не обладающее разумом. Или обладающее? Если у Бабинова сердцевина запонки меняется, то она — жемчуг, камень, который вырастает внутри живого организма, то волшебный сердолик, то вообще пигмент на металле, то у Григорова камень один, он назван своим именем, такой камень существует в природе, он даже не драгоценный, как жемчуг. А полудрагоценный, но в названии его присутствует детская сказка, ибо луна всегда приносит немножко ужаса и волшебства. Так же, как и тени от облаков, и шум крыльев горлиц, которых гонит ветер. Что есть любая птица, как не посланница из загробного мира, символ души, знак перехода, перелёта в неведомое? Всё пронизано детской восприимчивостью загробного, неизвестного, загадочного и чудесного. И это так страшно, что нужно
Миры Бабинова перенаселены: тут и Арлекин, и Гоголь, Пушкин, Дюма, и придуманный Вертухай Насильич, и король Карл Лысый, и сочинённый Король Козлобород, и Гомер с Бетховеном, и Гагарин, и рядовой Рахманинов, и некая вереница европейских персонажей — воинов, королей, странных существ.
В мирах Григорова почти нет имён, только имя поросёнка, с которым он дружил мальчиком. Его зарезали к празднику и угостили маленького мальчика его другом, а тот не смог есть и заболел от горя. Этот друг — кусок мяса — в стихах Амирама становится личностью и получает имя. Все же остальные — просто друзья, просто отец, мать, дед, бабушка. Просто любимая женщина. Автор знает, кто они, как их зовут, он кричит о сокровенном, выворачиваясь наизнанку, а другим их имён знать не обязательно. И других персонажей — исторических ли, мифических, реальных — не нужно, как кажется автору, впускать в свою поэзию, и называя — создавать, соперничая с Создателем. Имена в его стихах — практически только у библейских персонажей, но здесь работают другие механизмы называния.
Стихи Бабинова можно соотнести с картинами Босха, Брейгеля, маньеристов, малых голландцев, о которых он сам же пишет в одном из стихотворений. Стихи Амирама — с картинами Пиросмани.
Писать одновременно об обоих, держа в уме две совершенно противоположные вселенные, — довольно сложно, потому что реально начинает кружиться голова.
Ася Аксёнова
01.11.2019, 1077 просмотров.
