Памяти Михаила Ерёмина (1 мая 1936 — 17 октября 2022)

 

Полина Барскова

Теперь, прощаясь с его жизнью и судьбой, я нахожу удивительным, поучительным и отрадным: 1936 год рождения — пока его сверстники топили оттепель, были затоплены ею, орали и молчали, и шептали в лужниках, разбивали себе сердца о возможность и невозможность публикации и публичности в отчизне — поэт Михаил Ерёмин писал свои устрицы/ящерицы/черепахи, диковинные загадки/кроссворды стихов, как хотел, как умел: и на прямой, мы видим, ушёл гораздо дальше более т/резвых и бойко оравших. Его жизнь представляется редким и последовательным примером «осуществления» (эту идею он сам противопоставлял идее публикации): писал он медленно, трудно, вероятно, вполне понимая, к какому именно результату стремится. Теперь, когда что-то  для него кончилось, очень хочется надеяться, что он навсегда ушёл говорить со своими поэтами/единомышленниками, а нам осталось оценивать его путь: редкостно намеренный, цельный, достойный.

 

Сергей Завьялов

«Узнается, как будет кем»

Умер Михаил Фёдорович Ерёмин.

Ему было восемьдесят шесть, из них почти семьдесят лет «звучала его лира», как говорили на языке, который поэт любил, и звуки которого вплетались в то многоголосие, которое стало стержнем его поэтики. Первое стихотворение, включённое автором в каноническое собрание (Стихотворения. М.: Новое литературное обозрение, 2021), написано шестьдесят пять лет назад, последнее — незадолго до смерти ( «Звезда», №   7/2022).

Но в этот скорбный час не время рассказывать о его творческом пути, время — вспомнить самого Михаила Фёдоровича: интонации его голоса, серьёзность его шуток, мужество, с которым он переживал всё — болезни, мучившие его почти всю жизнь, многолетнее невнимание читателей (и вовсе не каких-то чужих, «официальных», а как раз самых что ни на есть своих, «неофициальных») эпохи самиздата, на которую пришлись зрелые годы поэта.

И, кажется, с тем же хладнокровием воспринимал он успехи, пришедшие на склоне лет: премии, многочисленные книги, «собрание сочинений», научные статьи и доклады, семинары, посвящённые его творчеству, интерес молодых поэтов. По стихам последних двух десятилетий можно проследить, как всё более крепнет в его восьмистишиях несуетное, неземное, как всё больше его творчество превращается в диалог с вневременным, вечным.

Последним будучи, как сказано, из тварных взялся
Всерьёз за им поименованных — от вырубки и пáла,
До, скажем, топиара, от убойных ловчих ям
К доместикации (откорм, отбор, инбридинг) словом
Так, худо-бедно, коротались времена,
Вплоть до новейших ухищрений, то бишь
До генно-скоростной селекции.
А как оно аукнется? — Узнается, как будет кем.

Быт. 1, 2, 3.

Отсутствие Михаила Фёдоровича так трудно осознать и так больно пережить.

 

Дмитрий Кузьмин

Михаил Ерёмин был великим поэтом, одним из тех, кто определил лицо русской поэзии второй половины XX века, — но в русской поэзии второй половины XX века было много великих поэтов. Михаил Ерёмин открыл для русской поэзии новые возможности словаря и синтаксиса, построил небывалую и вместе с тем укоренённую в многовековые традиции (не русские) образную систему, — но задачи таких масштабов решали в это время многие авторы. Что делает фигуру Ерёмина единственной в своём роде — это невероятная степень самотождественности: способность на протяжении шести десятилетий писать одну и ту же книгу «Стихотворения», не сдвигаясь ни на пядь с избранной точки, при этом так или иначе вмещая в себя (и в стихи) всю личную и публичную историю. Не поручусь, что это правильный ответ на вызов времени, что художник не должен ломаться с каждым новым переломом эпохи. Но ответ этот удивителен, и нам ещё предстоит его в полной мере осмыслить.

 

Иван Соколов

Дуб Персии, чей чёлн причудливее сновидений

Иного любишь припадочно, кого-то разлюбливаешь так же легко, как и полюбил, — сердце читателя склонно. С Ерёминым не припомню ни секунды сомнений, усталости, фрустрации. С того самого мгновенья, как впервые услышал о нём на лекции Кузьмина в достопамятном десятом ( «рангоут окна»!), — на протяжении всех этих лет моё отношение к М. Ф. можно описать только как непрерывающуюся адорацию. Чёлкой, очками — колосс духа запомнился и своими трагическими ногами. Непередаваемой манерой декламации — в общем скорее традиционной для подпольных поколений поэтов, но уникальной за счёт своей интерпретации пиранезиевского синтаксиса и удивительной интонации этих стихов: Нестор-летописец вслух разбирает каракули своих буквиц в наигранном недоумении — это я такое накатал? Лёгким абсурдом, чудесным юмором его стихов. Всё их влечёт объять весь мир: поразительная любовная лирика, проблемнейшие духовные стихи, невыносимо грустное стихотворение на смерть кошки Ру́си, сложная, несгибаемая критика отечественной истории, террора, империалистических войн. Но прежде всего — да, слова абсолютно надмирного языка, и — абсолютное же, маллармеанское чувство музыки ( «Стиче! ниежгу — тылиузел? Сущес: грёс — ылетел»). Поздние становились как будто прозрачнее, риторичнее — уже как будто не в кристаллической решётке языка было дело. По внешнему виду старца было непросто представить, как он в юности по-хармсовски грохается со товарищи на Невском оземь — звёзды, значит, вечером захотелось понаблюдать. Но даже в поздних стихах его нет-нет и высунет язычище прожжённый трикстер: «эпиграфы» с нотами Чайковского, с деталью картины Караваджо — от этого просто дух вон вышибало. «Полуигра-полуигра», как это определял сам поэт. В Питере последние годы у него был какой-то мерцающий образ. С одной стороны, стихи его уже становились настолько крылаты, что слетали из-под пера иного ангажированного кинокритика не хуже какой-нибудь цитаты из Ильфа-Петрова. О роли Ерёмина в новейшей петербургской прозе вообще молчу ( «Трёхчастный сиблинг», «Рассказ без конца»). С другой — о, это был аскет! анахорет, каких поискать! Перепечатывать себя лишний раз запрещал, на публике появлялся раз в год по обещанию. Кадр: М. Ф. и Стратановский через подлокотник друг от дружки на вечере журнала «Воздух» в Фонтанном (кого послушать пришли? правильно, Кононова). Кадр: М. Ф. в Интерьерном на очередной ПАБ^[1]: постоит в уголку — и уковыляет. А Володя Беляев его как трогательно тогда в Пушкин привёз, почитали — и увёз. Колоссу нужна забота. В последний раз представал в порядкословской трансляции ковидным октябрём: за гигантским сияющим шаром (поэт-геомант!) окно изнутри всё заполонено какими-то безумными виноградными плетьми — а в краешек балконной створки видно, как плещется снаружи чернотная Фонтанка — поэт с его глобусом, стало быть, в барке какой-то утлой плывут, выдолбленной — не знаю, из Дуба Персии, наверно. Хамау, хамау, корабль и невозможен.

 

Александра Цибуля

Хрустальный шар

Пожалуй, сложно найти более строгого, дисциплинированного, последовательного поэта второй половины XX века, чем Михаил Ерёмин. Все его стихотворения представляют собой нерифмованные восьмистишия. Иное число строк и рифма встречаются только в совсем ранних произведениях 1950-х годов, то есть в период формирования и установления поэтики.

Поэтическое наследие Ерёмина следует рассматривать как единый большой проект. Неслучайно все свои книги он принципиально называл «Стихотворения», добавляя к заголовку только номер сборника. Генрих Сапгир считал, что Михаил Ерёмин всю жизнь пишет одну-единственную книгу.

Если отдельное стихотворение Ерёмина — что-то  вроде кристалла или снежинки, которую мы рассматриваем под микроскопом, удивляясь её совершенному и магическому устройству, то корпус его поэтических текстов — воздушный храм, который слагают сложнокристаллические образования и структуры, или многосоставная армиллярная сфера с небесным экватором, колюром равноденствий и так далее. Цельная картина мира, «Биохрам от корней до купола», в котором лось несёт свои рога «как идола», где Медный всадник напоминает орхидею с воздушным корнем-змеем, и все сферы жизни даны в подробностях с их невидимыми сообществами и законами.

Я не раз говорила друзьям, что Ерёмин — поэт масштаба Томаса Стернза Элиота и Эзры Паунда. В  «Canto CXVI» Паунд писал «Я бросил огромный хрустальный шар; / Кто сможет его поднять? / Сможешь ли войти в огромный жёлудь света?» Михаил Ерёмин нёс этот хрупкий хрустальный шар больше полувека с невероятным достоинством и внутренней серьёзностью.

Эта серьёзность не исключала поэтического остроумия, Ерёмин упоминается Довлатовым в анекдотах о русской культуре, можно вспомнить хеппенинги «филологической школы». Одна из историй, которую мне рассказали друзья поэта, связана с операцией в Израиле, где Ерёмину ампутировали ногу. По этому поводу он шутил: «Я частично похоронен в Святой земле».

Мне всегда казалось, что Михаил Еремин будет жить очень долго, как французский художник Пьер Сулаж (ему на данный момент сто два года), который всю жизнь пишет чёрные картины. Ерёмин и Сулаж перекликались для меня и из-за внутреннего самоограничения: речь идёт о работе в жёстких, поставленных себе самому формальных рамках, — и из-за интенсивности производимой метафизической работы. Пусть отсутствие Михаила Ерёмина будет заполнено любовью и вниманием к его трудной, то есть требовательной к читателю, поэзии.

 

Валерий Шубинский

Уравнения Ерёмина

Михаил Ерёмин — один из поэтов поколения 1950–1960-х, отказавшихся от попыток реализации в рамках официальной культуры, пытавшихся построить свой эстетический мир на совершенно чуждых этой культуре основаниях. Речь шла не о политическом или идеологическом противостоянии социуму, а об уходе в мир совершенно чуждой этому социуму и его обитателям проблематики и эстетики. И это был не эскапизм, ибо речь шла о базовых, основных проблемах человеческого духа и существования.

Другое дело — какой конкретно путь выбирал каждый поэт. Алхимическое разложение жизненной плоти в тигле языка, медленное вглядывание в мир и вещи, соединение их в быстрый и чувственно напряженный коллаж, вторичное оживление высокого лирического языка через его полуостранение, такое же полуостранение казённой или обывательской речи, брутальный, с сюрреалистическим оттенком минимализм… Все эти варианты были испробованы. Все они оказались возможны и плодотворны.

Путь Ерёмина был самым радикальным. Он ушёл в глубинную, внутреннюю жизнь языка, в сложный мир неочевидных ассоциаций, малоизвестных смыслов слов, усложнённого и ведущего к парадоксам синтаксису. Превратил стихи не то в запутанный клубок словесной нити, не то, скорее, в сложные уравнения, которые читателю надо разрешать. Но для этого необходимо владеть чем-то  , что в поэзии соответствует математическому анализу. Тем более, что с каждым годом формулы становились сложнее, всё головокружительней. Вместо цифр и символов в них были «старые» и  «новые» слова, зрительные и слуховые ощущения, память и смыслы, найденные в старых книгах, часто аллитерация, иногда рифмоиды. И всё это умещалось в восьми строках. Решение уравнения ничего не давало практически, но раскрепощало энергию образа.

Такую поэзию не будешь читать для отдохновения, она сразу не завоюет сердце, не станет приятной и незаметной спутницей. Но есть умы и души, которым она необходима. Она даёт то, чего не даст никакая другая. Это современная метафизическая поэзия. Один из её вариантов.

А кроме того были хорошие переводы модернистской английской поэзии. Были написанные для заработка и справедливо забытые пьесы. Был пожилой джентльмен, на восьмом-девятом десятке лет, на костылях, старавшийся не пропустить ни одного яркого поэтического вечера. Он и сам продолжал писать — в своей неизменной, менявшейся лишь на микроуровне, манере. Его «взрослый» творческий путь продолжался как минимум шестьдесят пять лет. Это не рекорд, но не так далеко от него.

Для части младших коллег Ерёмин стал учителем, хотя целенаправленно никого не учил. Но и другим он показал важный пример просто смелостью и своеобразием своего поэтического мира и верностью избранной дороге.

 

^[1] Премия Андрея Белого

Скорбим 

22.10.2022, 1836 просмотров.

Контакты Поиск Подписка на новости

Регистрация СМИ Эл № ФC77-75368 от 25 марта 2019 Федеральная служба по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций © Культурная Инициатива © оформление — Николай Звягинцев © логотип — Ирина Максимова Host CMS | сайт - Jaybe.ru