Памяти Андрея Левкина (22 декабря 1954 — 13 февраля 2023)
Станислав Львовский
В конце восьмидесятых — начале девяностых Андрей Левкин делал рижский «Родник», видимо, самый важный журнал в моей — и не только моей — жизни. Потом у него было много карьер, — Левкин был политическим комментатором, журналистом, редактором,
критиком, писателем, публицистом, философом. Последние десять лет он вместе с Кириллом Кобриным занимался сайтом Post(non)fiction, — и деятельность Левкина в этом проекте — кураторская, публикаторская, а главное — исследовательская, направленная на поиск новых планов выражения и способов понимания, — толком пока не отрефлексирована и не оценена.
Отчасти это можно понять. Всё-таки, прежде всего, Андрей Левкин — поразительный, невероятный прозаик, знавший и понимавший связи вещей, людей, пространств и существ как почти никто в русской литературе их не знал и не понимал. Мир, описанный в его книгах, дробится и отражается в бесконечных мелочах, людях и направлениях, живых и потенциально живых, вдруг начинающих говорить, а потом перестающих, — но никогда не умолкающих насовсем. Пространство в книгах Левкина заполнено переливающимся временем, — но в нём постоянно открываются и закрываются всё новые (и старые) ходы и сквозные тоннели, ведущие в какие-то невообразимые комнаты, выводящие читателя то на какую-нибудь из не главных площадей Риги, то на набережную в Петербурге или в подземный переход под Садовым кольцом, а то распахивающиеся вдруг совсем непонятно куда, в иноприродный, инопланетный ландшафт. Читатель — даже не обязательно такой уж внимательный — становится свидетелем того, как люди, вещи, здания, ангелы и какие-то другие — вот, например, крошка Tschaad или абсолютный дух небольшого размера, — как они все разговаривают, гуляют в разных местах, трогают друг друга, оказываются в отношениях между собой.
Изо всех этих взаимодействий постоянно возрастающей сложности сами по себе возникают то здесь, то там отдельные, самостоятельные миры, — и вот они уже как-то ведут себя, и живут свои жизни, и входят в наши. И чем сложнее вся эта пространственно-временная машинерия, чем более головокружительные оптические приборы нам предлагается примерить, тем менее предсказуемой становится вселенная,
которую Левкин создал при помощи слов, чтобы потом привести её в движение, — усилиями понимания, трудом исследования и работой любви.
*
…болванчики фарфоровые, бронзовые, лакированные; бутылки, бутылочки, броши, брошечки, колёсики, висюльки, гвозди, уголки, манекены из чугунного дерева, стеклянно-муравьиные горы очков; подпольные типографии; вандомские колонны; куклы-марионетки с дичайшими носами; громадные стеклянные рыбы; трубки; вороха каких-то завитушек, кучи закорючек, штабеля торчков, плоскости, засыпанные точками-запятыми, разноцветные загвоздочки, отмеряют кои покупателю столовой ложкой по сколько-то фр. франков за ложку; несколько волшебных садиков; километры ремней; шестерни; паровые двигатели внутреннего сгорания; переносная церковь; рижский понтонный мост; четыреста сорок восемь типов ножей для разрезания бумаги; бронзовые солдатики; алюминиевые генералы; астрономические приспособления; утюги; каменные монеты; январь, плюс четырнадцать, солнечно. Тутошний, — то есть тамошний бог выпал на землю, въелся во все эти штучки, — измельчился, но зато его можно держать в руках (Андрей Левкин. Четыре поперечных, или Письмо Лене).
Татьяна Щербина
Андрей
С Андреем меня свёл журнал «Родник», где он публиковал всё, что было на слуху, но существовало только в самиздате, тамиздате, мало кому доступным, чаще это были просто имена, о которых слышали, при этом текстов никогда не видели. Гайто Газданов, Леонид Добычин, Агеев («Роман с кокаином») — из давнего запретного. Сорокин, Пригов, Рубинштейн, Кибиров, Вайль, Генис, митьки, структуралист Роман Тименчик, Оруэлл — да просто все первые советские публикации авторов, всем теперь известных, были там. Ну и я там регулярно печаталась. Все драгоценные залежи и только что написанное, «нетленку» и «запрёщенку», скрупулёзно собирал Левкин, за что уже ему положен памятник.
Издавал журнал ЦК ЛКСМ Латвии, называлось это журнал для молодёжи, отдельными номерами на латышском и на русском, и Андрею было непросто проходить между Сциллой и Харибдой партийного и латышского, в том смысле, что создан был журнал для латвийских авторов, а вовсе не российских (надо сказать, что аналогичную попытку мы предпринимали с тем же ЦК комсомола в Москве, но безуспешно), доля которых разрасталась с каждым номером. Русские, читавшие «Родник», часто поминали его латышским названием «Avots», поскольку русское было уж больно затёртым. «Родник» стал феноменом, даже получившим Малую премию «Русского Букера».
Теперь сам Андрей. Первое впечатление при знакомстве: абсолютно круглая голова, светлые глаза, серьёзные и даже суровые, и при этом постоянная улыбка. В нём вообще было много несочетаемого: очень спокойный и вдруг взрывной, рассудительный и авантюрный. И всегда сверхвнимательный. Как-то, в 2017 году, когда я сдавала в издательство большую книгу своих стихов, оказалось, что надо уменьшить объём. И я написала в своём блоге пост, что не знаю, мол, что лучше выкинуть. Андрей, который, вроде, никак и не проявлялся на моей странице, тут же написал: давай в моё интернет-издание (пост-нон-фикшн или что-то в этом роде), чтоб не пропало. А я решила, пусть пропадает.
И смешная была история в «Роднике». Андрей опубликовал там мой перевод Малларме, «Полдень Фавна. Эклога». А в журнале вышло как «Полдень Фавна-эколога». Мы очень смеялись. Андрей сказал, что корректор не знал слова «эклога», а знал слово «эколог», и несмотря на то, что Андрей вернул в вёрстке правильное название, корректор всё равно оставил свой вариант. Какое весёлое и лёгкое это было время, конец 1980-х! Как будто все мы взлетели, а потом приземлились на воду, долго барахтались, отчаянно работали руками и ногами, всю голову извертели, а потом стали медленно погружаться и очутились, в конце концов, на мутном илистом дне.
После того, как «Родник» был закрыт, Андрей «пошёл в политику», работал в ФЭПе, был главным редактором интернет-издания «Полит.ру», где я тоже часто публиковалась. И все эти годы писал, выпустил много книг. Процитирую одну из них, которая стоит у меня на видном месте в книжном шкафу. Это роман «Мозгва» (2005).
«И вот тут он на кому и попал. Она не была связана с возрастом, возраст тут не важен: наоборот, теперь он начнёт забывать про него, постепенно погружаться внутрь этой штуки, постепенно ею всасываться. Тут уж ничего не поделаешь: на свете есть несколько таких штук, а на какую попадёшь, с той и мыкаться. Ему вот выпала кома. Вообще, любопытно бы узнать, как конкретно влияет на человека то, что он не в состоянии осознать? Возможно, что накопление не воспринятого и не осознанного и влечёт за собой рак».
Получилось автопророчество. Андрею было 68 лет. И больше уже не будет.
Виталий Лейбин
Мир как улыбка Андрея
Андрей был заразителен в своей теплоте понимания того, как мир всё же смешно существует. В том, как всегда, ну да — всегда, улыбался — хитровато, может быть, но точно без осуждения или превосходства даже по отношению к опечаткам, дикостям, нелепицам или забавным словам типа hex #ffff73 (обозначает цвет на электронной палитре). И ещё вот этот его звук, из того места в гортани, где должно был зародиться слово или хотя бы хм, но происходило только свидетельство, что этот миг жизни существует и Андрей его увидел и записал, а если не записал — улыбнулся и удостоверил. Даже если не улыбнулся. Я попытался повторить, но у меня получается только хрюк.
Он мне казался более-менее ровесником всех нас в наших лучших возрастах, то есть моложе не только своих лет, но и некоторых чужих. Может быть, потому что с ним после растянутых месяцев или лет невстреч было так же тепло, как будто бы пьём ещё с того раза и не разу всерьёз не прекращали — с определённым куражом, но без надрыва, так с полуулыбкой, всё же понятно, зачем витийствовать. Удивительно, но я почему-то не очень жалею, что мы почти не обсуждали его литературные тексты, да и вообще почти ничего стоящего. Он-то и не очень любил вот эти все рассуждения, он любил поток жизни-речи.
Мы чаще работали вместе по каким-то политжурналистским поводам. Одно время у нас был общий контракт с неким олигархом, который в периоды волнений любил тасовать колоду карт. Мы писали ежедневную аналитическую сводку, то есть в основном Андрей писал, он почему-то всё успевал прочитать и сделать какое-то оборзение-обозрение. Даже политическая речь, как и любая речь, как и любые смешные и бессмысленно-трогательные проявления нашей текучки его не раздражала, он её тоже свидетельствовал. Предполагалось, что клиент благодаря нам научится что-то говорить, но он научился больше не говорить (что, возможно, его спасло), потому что не только проза, но Андреевы аналитические записки светились улыбкой уважительного и мудрого отношения к любой речи. Было понятно, что когда политики хотят сказать что-то ух какое, они всего лишь, как и все, мямлят что-то жалкое, бестолковое исчезающее в нудноте.
Потом всё в очередной раз грохнулось и исчезло, и уже я по Андрееву заказу писал в журнал пару абзацев памяти Балабанова, и мы договорились, что хорошо, что в балабановских фильмах не всё ад. Уже когда совсем никаких совместных дельных дел у нас не осталось, мы наконец про прозу и стихи тоже что-то друг другу промычали без звериной серьёзности. Я как-то ему написал, что мне нравится медитация, в которую я иногда впадаю по мере чтения его рассказов. Он ответил: «…ну да, собственно какие-то трипы и пишу всё время».
Но вот что это за трипы? Проза Андрея — это какие-то стихи в том смысле, что они про время. Речь в ней течёт — и не становится ни круглыми неизменно-скучными идеями как в идеализме, и не отпечатками скребка на скрижалях как в номинализме, а просто течением. Чудом существования обладают и словарные слова, и непопадания в смартфоне в больничной почти неподвижности как в прекраснейшем последнем тексте («Уемнога такого тёмного ятоткажкься сммым тёмным»): «Где полоска, можно, похоже, собрать себя из чего угодно заново, хоть из стикеров, мульт-зверей, шишек-желудей-каштанов и вести себя как сделанным из этого — что совершенно необязяикотер…»: да, так выглядело записанное слово «необязательно», так что с полоской да, нечёткости. Любой собеседник тут может выглядеть как угодно.
И эти волны течения-речи сами по себе легализованы в бытии, на тех же правах (не меньших), что и мы с вами. А ещё и как-то связаны друг с другом. Конечно, чудом, в смысле Андреем: «А если всё устроено так, то и сам можешь связывать что угодно, проводя линию тут, где зелень, вода, сырость, железо, камни, сумерки (или солнце — здесь найдётся, всё, что понадобится), а дом повсюду рядом… Лишь бы тут было время, но когда ведёшь линию, оно быть и становится, своё время только так и есть».
И этот дом, который всюду рядом, как его улыбка и этот звук рождающегося слова недо-хм, — Андреево открытие даже не бытия, а способа существования всех белковых, желтковых, прозрачных и непрозрачных тел. И не тел. Вот такое вот у нас забавное бытие, в котором ничего не исчезает и всё есть. Вот он и улыбался, видя, что всё существует и никуда не умирает — и опечатки, и маршруты, и слова, и даже немного люди.
Мы не виделись-то давно, вот казалось пройдёт эта пан-де-мия и… Андрей писал в 2021 году: «вас там много, а я дичаю) я ж вообще на хуторе под ригой. нас тут 4 штуки — я, Рита, кот и собака…» Но что-то так и не свиделись, так сказать, вживую. Спросил в конце прошлого года что-то про post(non)fiction, всё ли там хорошо.
— Не совсем. Я болен и физически не могу ею заниматься…
— Но чего-то есть, как лечить? План?
— Есть, но без иллюзий.
Я и не подумал тогда, что всё так плохо, над этим ясным «без иллюзий», отвык, ожидая в таких случаях громких нот, Андрей же никогда любил включать громкость, иначе не расслышать течения. Однажды он извинялся, что ещё не поставил какую-то подборку на post(non)fiction. «Какая спешка, впереди вечность», — написал я, глуповато громыхая. «… пфе, да она просто вокруг», — ответил Андрей.
Сергей Соколовский
Андрей, здравствуй!
Довольно глупо в сложившейся ситуации обсуждать технические аспекты вёрстки; в конце концов, какие есть возможности у движка, теми и будем пользоваться. Наверное, сейчас и вовсе не стоило бы об этом говорить, но нужно же с чего-то начать, верно? Почему бы и не с движка. И с благодарности за тогдашнюю публикацию.
Удалось ли отремонтировать транспортное средство? Или, не помню, всё же переоформить права на него? Не помню даже, когда об этом шла речь: то ли зимой 2016 года, когда летел из Милана со старшей девицей, то ли зимой 2017 года, когда приезжал с Олей и младшей дочерью. Помню только, что шли по Гертрудес мимо кирхи и ты рассказывал, как курил здесь на школьных переменах. И что вырос в семье цирковых акробатов, и как это привело к тому, что стал математиком прежде, чем начал писать рассказы.
Вообще стойкое ощущение, что мы виделись только зимой или поздней осенью. И когда ты заходил из редакции «Полит.ру» в соседнюю «Билингву»; и когда мы пили с Ксенией «Белую лошадь» на мосту через Яузу, где с одной стороны — больница имени Ганнушкина, а с другой — Матросская тишина; и когда ты читал «Рай — это красный колышек» в «Авторнике» у Мити Кузьмина, а я перед тем чудовищно накурился принесённой кем-то травой (может, даже и мной самим) в сквере напротив Новодевичьего. Настолько чудовищно, что буквально врос в кресло, а каждая искрящаяся и переливающаяся фраза длилась едва ль не вечность.
В нынешней Москве без травы совсем никак, будем откровенны, хоть былой фееричности и поубавилось. Я тут сторожу и дворничаю с той поры, как вернулся в город; всё равно на лютой измене, что так или иначе косвенно вляпываюсь в какую-то дрянь. В Иерусалим уезжать не хочу, по личным причинам в первую очередь. Во вторую — они там умудрились совсем уж оголтелых сторонников апартеида понавыбирать в кнессет. За новостями ты, подозреваю, следишь, так что натурально шило на мыло получается. Зато я теперь «левая сволочь» и «враг Израиля», уметь надо!
Ладно, меня куда-то в сторону повело. Завтра поеду в НЛО, куплю твои «Проводки».
Будешь смеяться, давеча Файзов предложил написать очередной некролог. Следовало отказаться, но я какого-то чёрта согласился. По безволию главным образом, однако и дополнительные причины имеются.
Прости, что так долго молчал. Надеюсь, увидимся рано или поздно.
Твой
С. Соколовский
Елена Фанайлова
Что всегда увлекало и завораживало меня в Левкине — его ум исследователя. Он был математиком, и это устройство его ума и образование позволяло ему анализировать и реальность, и метафизику. Давало ему возможность даже самые тонкие, неописуемые вещи излагать как ясную теоретическую модель. Как ни странно, во многих текстах он близок к Пелевину. Но если последний оборачивает свои откровения о социуме в поп-оболочку, Левкин не разжёвывал для публики историю современности, а предлагал исследовать её в довольно непростых приключениях духа и письма. Тот читатель, который пошёл за ним, оказывается навсегда ему благодарен за новые знания о городе, мире и о человеке. О том, какой может быть современная литература, чем ей достойно заниматься.
Я навсегда благодарна ему за профессиональную поддержку во времена моего поэтического становления в конце 1980-х — начале 1990-х. Он был первым публикатором моих стихов в «Роднике», это стало началом большой личной дружбы на долгие годы. Его советы и критика были бесценными. Рада, что в тяжёлые времена его болезни оказалась рядом и могла хотя бы отчасти поддерживать его стоический дух и алмазный разум. То, как он относился к болезни, как его не покидал вызов исследования, видно по последнему прижизненному тексту.
Скорбим
05.03.2023, 938 просмотров.
