Дополнительно:

Мероприятия

Новости

Книги

Памяти Льва Рубинштейна (19 февраля 1947 — 14 января 2024)

Михаил Шейнкер

Как теперь выясняется и скоро окончательно выяснится, Лёва Рубинштейн среди множества талантливо пишущих, среди множества талантливо шутивших, среди множества талантливо смеявшихся, среди множества талантливо певших выделяется особым персональным вкладом в каждое из этих занятий или деяний. Источником и основанием всего, что он делал, было сознание полноты, многообразия и бесценности жизни. Бесценности и в буддийском понимании этого слова, и во всех других. В общем говоря, Лёва знал, в чём смысл жизни, и со свойственным ему безукоризненным вкусом и тактом с нами этим знанием ненавязчиво делился. Когда-то в давние уже времена мы с ним обсуждали литературные открытия, которые тогда во множестве являлись, и заговорили о набоковском рассказе «Ультима Туле», где, как вы помните, человеку по имени Фальтер (Мотылёк) явилось некое последнее откровение, но этот невиданный дар, которым он только однажды поделился, да так что убил того, кому открыл свою тайну, заставил его спрятаться в неразмыкаемую раковину и там своё сокровище хранить. Лёва тогда сказал: «А я бы всё равно не удержался!». Делиться — это было для него самое ценное, то есть, конечно, третье по ценности: осознать, сформулировать и поделиться. Написанную в 1981 году картотеку под названием «Программа совместных переживаний» Лёва придумал исполнять так: он раздавал карточки слушателям, и они по очереди их читали — название не то что эмоционально, а прямо-таки физически реализовывало одно из главных его качеств ¬- готовность к радостной сообщительности.

Мы с ним всегда сходились в том, что наше поколение самое счастливое из всех советских, потому что мы избежали больших войн, большого террора, злодейство власти было сравнительно умеренным и нам на долю выпало видеть крушение ненавистного и рождение нового. Увы, время вносит в эти рассуждения свои коррективы, но одно несомненно: мы эту жизнь прожили рядом и вместе с Рубинштейном, и он сделал её светлей, веселей и осмысленней. Этого даже его нелепая гибель не отменяет. В «Родословной», которую можно считать последней Лёвиной «картотекой», хотя это нечто совсем иное, он, как часто это и прежде делал, из отрывочных фраз, из разговора за стеной, выращивает постепенно оформляющуюся стиховую фигуру: «Вот и песни отзвучали… <…> Вот и песни отзвучали, отразившись на лице… <…> Вот и песни отзвучали, отразившись на лице — развесёлые вначале… <…> Вот и песни отзвучали, отразившись на лице — развесёлые в начале, заунывные в конце…» А потом вносит последнее изменение: «заунывные в начале, развесёлые в конце» и спрашивает: «Так лучше, правда?».

Да, Лёва, дружок, — так лучше!

 

Данил Файзов

Человек, разговаривающий с таксистами

«Мужчина, вы что, дрочите? — Нет, это я так быстро моюсь». Таким незамысловатым здрасьте нас приветствовал Лев Семёнович, придя на один из вечеров в «Даче на Покровке». Что в этом? Желающий найдёт скабрезность, мудрый ухмыльнётся. В том он и был, Рубинштейн, чтобы найти очень узкую щёлку между реальностью и нашим о ней представлением, чтобы увидеть, проскользнуть, оказаться в неуловимом месте свободы, понятной вроде штуки, но столь часто недоступной. Так весь последний год он находил этот зазорчик в новостных лентах, и было горько и безудержно смешно. «И попал на видео» — кто эти люди, умудряющиеся бессознательно или не приходя в сознание поставлять для Льва Семеновича столь волшебные тексты?

Было много всего. В первый раз я увидел его, когда он был приглашён на семинар Олеси Николаевой в Литинститут, аудитория 23-я, год 1998, вроде как. С первых слов сомнений в том, что это потрясающая поэзия, у меня не было никаких. Неоднократно видел в тех или иных «огишных» книжных магазинах, где волей судеб служил. И — какой всё же социальный лифт, да? — однажды в 2004 позвонил ему, позвать выступить только в народившуюся нашу литературную программу. Пароль ОГИ работал в этом случае безотказно.

В последний раз виделись в Екатеринбурге в конце августа 2023-го, куда мы его позвали выступить. Удивительно, но с самого первого дня знакомства он ни капельку не изменился внешне, хоть, знаю, были и операции, и вообще двадцать лет с гаком прошло. В августе он делился как, заядлый курильщик, бросил эту пагубную привычку. Я смолил у входа в гостиницу, а он ждал своих уральских друзей. А я думал, что как же хорошо: вон там его отменили, вон там выступление запретили, вон там не рекомендовали, а нам — ура, удалось, и вот он тут почитает, а мы послушаем.

А последний телефонный разговор был в декабре как раз из-за отмены его выступления. Он сам мне перезвонил. «Вот такое, Лёва, время, гаденькое, — сказал я. — Спасибо что сообщил, Даня, а то я не заметил».

Тула, Новгород Великий, Псков, Киев, Новгород Нижний, Вологда — не вся география мест, где мы были вместе.

Новгород Великий. Компания чудесная — Айзенберг, Гандлевский, Звягинцев, Рубинштейн, мы с Юрой Цветковым. Выпускник МАРХИ Миша Айзенберг столь убедительно рассказывал про архитектуру, так часто говорил про северные храмы, построенные без единого гвоздя, что, проходя мимо мемориала Великой Отечественной, Лёва не выдержал, и указав на лёгкий танк Т-70 (необычно, не традиционная «тридцатьчетвёрка»), спросил — этот тоже без единого гвоздя?

Там же, чуть позднее, читали. Литератор из местных задал вопрос: «А какой из союзов писателей вас прислал?» Внутренне мы перевели его себе примерно так: «Чьих вы, холопы будете». Но Рубинштейн, единственный из нас (кстати, вроде и правда никто из выступавших ни в каких совписах не числился) нашёлся: «Я член ПЕН-центра». Любопытство было более чем удовлетворено.

В Пскове мы оставили его на время в гостинице (ему надо было написать очередную колонку, или поклеветать на Родину, как мы дружески ехидствовали, а нам — увидеть город, за чем, в общем-то и приехали). Часа через три получаю от него смс: «Друзья, поглощение культуры в невиданных масштабах окончательно убило в вас всё человеческое? Или мы всё же можем пообедать?» Напиши, что осталось ещё двадцать семь церквей, сказал мстительно Айзенберг.

В Тулу в марте 2017-го нас должны были везти на машине губернатора Тульской области — её специально прислали. Ранним утром Рубинштейн постучал в дверь моей квартиры. В соседнем доме проживал ещё один участник поездки — мой старший товарищ Юра Цветков. Но вечером предыдущего дня был то ли день рождения, то ли поминки, по кому, уж не вспомню. Сам Юра утверждает, что его жестоко споил поэт Гриша Петухов. После часа ожидания, когда весь кофе был выпит и все завтраки съедены, Лев Семёнович начал что-то подозревать, и даже чуть роптать. Ещё через полчасика Юра всё же смог преодолеть расстояние в семьдесят метров и загрузится в транспортное средство. Увидев его скорбное и извиняющееся лицо, Рубинштейн гневаться передумал. А ещё через полчасика (с согласия водителя, конечно!), протянул ему припасённую фляжку. Он вообще незлобивый был, это чуть ли ни единственный раз, когда я видел его сердящимся.

В той же Туле в мини-отеле нас с вечера спросили — чем мы будем завтракать. Наивные мы сказали, что яичницей. Мудрый Рубинштейн выбрал варёное яйцо. Надо ли говорить, что кухня отеля сделала невозможное, и яичница была испорчена до абсолютной несъедобности. А варёное яйцо испортить никак нельзя, как нам поведал довольный собой Лев Семёнович.

Лев Рубинштейн был удивительным. В том смысле, что его основным художественным приёмом были даже не знаменитые карточки. А поразительная нормальность. Здравый смысл как литературный метод. Что бы он ни говорил, что бы ни писал — это всё было настолько человечно и адекватно, настолько эмоционально и естественно, что спорить с этим можно было тоже только в этих категориях, и, я в себе сил спорить не находил, или я не столь здрав, или всё оказывалось настолько верно, что и предмета спора не возникало. Хотя таксисты спорили. Он был из той породы правдорубцев, которая бесстрашно будет говорить с кем угодно. И сдвинуть его с той точки, которую он считал верной, можно было только железобетонными доводами. От водителей автотранспортных средств таких доводов не находилось. С горечью можно сказать, что до последнего времени.

Хотелось слушать, хотелось говорить, хотелось сидеть с ним за одним столом (это ведь ещё один талант, не с каждым хочется). И очень больно, что всего этого мы теперь лишены.

Вечная память, дорогой Лев Семёнович! И спасибо за то, что вы у меня были!

 

Ольга Седакова

Человеческий рост

Вдруг оказаться на этом свете, в этой Москве, в злополучном «нашем времени» без Льва Рубинштейна — это в самом деле невыносимо горько и странно. Каждый день и почти каждое событие проходило под аккомпанемент его постов и заметок. Чуть было не написала «под музыку» его постов. Или «при свете» его постов. Свет выключили, музыку унесли. То, что он писал на случай (случай за случаем, один другого абсурдней), нельзя назвать журналистикой, хроникой, репортажем, комментарием. Он перекладывал все эти кошмары на свою словесную музыку — таким образом, что и при этом можно было жить дальше и даже: нужно было жить дальше. Абсолютно избегая любого императива, Лёва тем не менее — самим тоном, самим построением своих заметок — внушал читателю некоторую инструкцию: следует жить и среди того, что с жизнью несовместимо. Не теряя здравого смысла и добродушия, не ожесточаясь и не зубоскаля. Смотрите: это возможно! Видите, как я об этом пишу? Получается же. Не возьмусь анализировать, как это у него получалось, как сделана эта «Шинель». Но я не случайно вспомнила Эйхенбаума: формалисты, я думаю, часто помогали Лёве в его оптимистической деконструкции. Иногда она осуществлялась простым образом: составлением списка, реестра, каталога. Мысль, образ, факт, изречение — помещённые в список сотни других мыслей, фактов и т. п. — теряет свой вес и плавает в воздухе то ли общей бессмыслицы, то ли общего полусмысла, вроде известных пятен Роршаха, которые требуется разгадывать. То флейта слышится, то будто фортепьяно… Вот и «приём»! И тем не менее: не пробуйте повторить! Ни у кого другого это не получится.

Все, кто в эти дни пишут о Рубинштейне, в общем-то сходятся: в любви к нему, прежде всего. Его любили — и любят — все и везде. Встреча с ним, случайная, на улице, на концерте, да где угодно — была как будто улыбкой судьбы, доброй приметой. После минутной встречи становилось легче, интереснее, веселее: подбодрили! А встречался он тысячам людей — как будто он был не один, а их много, Львов Рубинштейнов. Один человек просто не может завязать тёплое общение с таким множеством людей! Он был каким-то особенным, «современным» образом изящен. Как и его письмо. У него был изумительный нравственный вкус. Я не помню, чтобы он ошибался.

Я пишу все эти глаголы в прошедшем времени — и не хочу этого!

Лёва нашёл — или для него нашли на небесах — удивительный способ быть дорогим и родным для всех, кто его встретил. Зная его лет сорок, я могу свидетельствовать, что он таким становился. В молодом Рубинштейне ещё совсем не было ни этого всеобщего дружелюбия, ни этой лёгкости и скромной мудрости. Он вырастал в свой человеческий рост. В русском климате, как заметил Пушкин, этого почти не случается: человек сохнет или вянет. Вступает в возраст дожития. Лёва с годами становился всё дальше от возраста дожития. Поздравляя меня как-то с весьма солидным днём рождения, он сказал: «Ничего! Все равно мы моложе всех этих молодых!» На свой счёт, во всяком случае, он был прав.

И я ещё ничего не сказала о главном: о его поэзии. И эпохи карточек, уже вошедших в историю мировой литературы, и совсем других стихов последних лет. Среди них есть очень сильные.

Но это разговор на потом.

На сейчас — только благодарность Лёве и стоящая перед глазами его ошеломляющая кончина. Невозможно.

 

Скорбим 

04.02.2024, 2242 просмотра.




Контакты
Поиск
Подписка на новости

Регистрация СМИ Эл № ФC77-75368 от 25 марта 2019
Федеральная служба по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций

© Культурная Инициатива
© оформление — Николай Звягинцев
© логотип — Ирина Максимова

Host CMS | сайт - Jaybe.ru