Николай Гладких
13 февраля по инициативе проекта «Культурная инициатива» в московском кафе «Гоген» были представлены два тома из трёхтомника Виктора Кривулина, подготовленного вдовой поэта Ольгой Кушлиной и литературоведом Михаилом Шейнкером и выпускаемого в поэтической серии петербургского «Издательства Ивана Лимбаха». Один из томов составила проза, в том числе нашумевший роман «Шмон», написанный одним предложением; другой включает стихи 1964–1984 годов; готовится к выходу том со стихами поздних лет.
Виктор Борисович Кривулин (1944–2001) — один из лидеров ленинградской неофициальной литературы, влияние которого сказывалось далеко за рамками
Ещё недавно казалось, что это — об ушедшем прошлом. Сейчас понятно, что поменялась только техническая сторона: клавиатуру печатной машинки заменили кнопочки ноутбука, а «хрупкие слепые экземпляры» самиздата стали достоянием коллекций. Но «перечни зон, истязаний, разлук» могут множатся и множатся…
О концепции издания рассказал один из составителей и комментаторов — Михаил Шейнкер. Он заметил, что главный редактор издательства Ирина Кравцова также проявила инициативу, в 2022 году выпустив сборник текстов Кривулина «Ангел войны», прямо или косвенно связанных с сакраментальной ныне темой, — и это был смелый поступок. «Что касается работы над этим собранием, то нашей составительской задачей было охватить все основные идеи Виктора по отношению к его собственным стихам. Главной из них была идея поэтической книги, которую он пестовал с ранних лет, имея в виду такие высокие образцы, как „Сумерки“ Баратынского, „Сестра моя — жизнь“ [Пастернака]. В его поэтических книгах взаимопересечения и взаимодополнения смыслов играют роль куда более значимую, чем хронология и темы отдельных стихотворений; это он воплощал ещё в своих самиздатских книгах. Комментарий может быть истолкован как необходимое дополнение к стихам. У Вити был лёгкий характер — он ужасно любил, когда ему объясняли, что же он такое написал в том или ином стихотворении; эти объяснения могли быть совершенно фантастическими, никакого отношения не имеющими к его замыслу, но он всегда этому радовался и это приветствовал (смеётся), с удовольствием пересказывал, что вот
Своими воспоминаниями и размышлениями о поэте поделилась Ольга Седакова: «Мы очень долго были знакомы и дружны с Виктором Кривулиным — наверное, лет тридцать. Мы познакомились, когда я кончала университет, а он уже закончил. Михаил [Шейнкер] говорил, что Витя любил разные вымыслы и домыслы о своих стихах. Но рассказы его тоже нужно было принимать в определённых ракурсах — конечно, врал он как никто (смех в зале). Наш общий друг художник [Михаил] Шварцман называл его „барон де Кривулен“. Потому что чего только мы от него не слышали, а главное, что он умел убеждать. Он меня убеждал в таких вещах, я их потом повторяла, а мне говорили: ну как же можно такому верить?
Но я думаю, эта вещь совершенно правдива: есть, может быть, не у всех поэтов момент как бы таинственного посвящения. Когда вдруг он осознает всё: что такое поэзия, что такое он, что такое его жизнь. И вот Кривулин рассказывал мне, что для него это было связано с открытием Баратынского. Довольно поздно. Я не помню, сколько ему было лет, но во всяком случае не пятнадцать. Вот тут он пережил нечто подобное тому, что в буддизме называется бодхи — как я помню, даже употребил это слово, такое особое просветление, — и прочитал на память эту строфу: „Когда на греческий амвон, / Когда на римскую трибуну / Оратор восходил, и славословил он, / Или оплакивал народную фортуну…“ — я думаю, вы слышите тот же стих, который слышали в „Вопросе к Тютчеву“. Вот здесь, он говорил, что его поразила молния. И действительно, это и вошло в его кровь — стихотворную кровь, и не уходило даже в стихах последних лет, когда он перешёл совсем к другой манере. Можно вспомнить, как рассказывал в письмах Бродский, что с ним случилось такое в ссылке, когда он прочитал стихи Одена на смерть Йейтса, где говорится про время — язык. И до конца Бродский продолжал говорить о гипостазированном языке, который для него так много значил.
С Баратынским в Кривулина вошло чувство истории, не абстрактной, а точной: „греческий амвон“, „римская трибуна“, „народная фортуна“. И сам тон стиха — торжественное красноречие,
В то время все увлекались идеей имперсональности — что не нужно нам никаких лирических субъектов и признаний в стихах. Кривулин создал собственный образ имперсональности. Это фигура очевидца. Он не участник событий, он всегда очевидец, тот, перед глазами кого всё проходит. Очевидец — это не свидетель. Он просто хочет всё видеть, и для Кривулина визуальное искусство было очень важно. В стихах это отразилось в его „картинных галереях“, и, как он мне сообщал: „Последнюю неделю я торчал на Леонардо“. Время от времени он на
Кривулин возродил эту как будто бы архаическую манеру с апокалиптическими образами. Главное, слова нашего общего друга Сергея Стратановского с этим совпадают, главное для него — это переживание истории. У Баратынского, мне кажется, он это и почерпнул. Славословить или оплакивать «народную фортуну» — это осталось его стержнем. Все поэты так или иначе свидетельствуют о своём времени — я говорю совсем не об этом. Хотя свидетельство Кривулина о разных временах отличается неожиданной ясностью, наведённой камерой. Не в том дело, что он описывает время, а он его чувствует и создаёт образ истории, которая, подобно богине, «всех уходящих целует — века и народы, и страны…» Образ истории не безжалостной, а странной, которая поцелуем прощальным всех отпускает. В его переживании исторического соединяются две трудно соединимые стихии. Это анализ и вдумчивость — для лирика в
В конце Ольга Седакова прочитала стихотворение Виктора Кривулина о больной обезьяне ( «Голос беднее крысы церковной…»).
Вечер завершило выступление литературоведа Юрия Орлицкого. «Мы познакомились на Фестивале свободного стиха в Калуге. Можете представить себе растяжку на главной улице города: „Привет участникам Фестиваля свободного стиха!“? Думаю, такое только во сне можно увидеть, а мы с Кривулиным это видели! Он к свободному стиху имел отношения мало, но Валерий Сафранский, поэт, ныне живущий в Германии, собрал авторов, которых он знал, не обязательно пишущих верлибром. Буквально там Кривулин познакомился с Олей Кушлиной, я помню, как они сидели на камушке около Оптиной пустыни и собирались уезжать в Петербург.
Потом мы долго общались во время фестиваля московской и петербургской поэзии „Genius loci“, проходившего в обеих столицах. Московская часть мне совершенно не запомнилась, а петербургская была тоже феерическая — было столько выступлений, событий, встреч. В это время объявили: «Сейчас Дмитрий Александрович Пригов будет кричать „Кикиморы“, он сказал: „Всё, бежим смотреть!“ Это было не
Когда я уже начал заниматься аналитическим осмыслением, меня поразили не только его экфрастические тексты, которые упомянула Ольга Александровна; как раз в Калугу он привозил один из томов знаменитого парижского двухтомника[1], где эти тексты были (потом я ночью их переписывал от руки, такие были времена). Мне показалось важным вычленить идею соотношения глубочайшего погружения в традицию и абсолютно современной поэзии. Здесь очень важны прежде всего его сонеты, которые часто не похожи на обычные сонеты. Большинство кривулинских сонетов содержит
В качестве иллюстрации Юрий Орлицкий прочитал «Совершенно неправильный сонет» ( «навсегда — изумрудная крыша и невыразимо песчаный…»).
В видеозаписи прозвучало авторское чтение хрестоматийного «Вопроса к Тютчеву» и коротких стихотворений из цикла «Стихи юбилейного года» ( «Музыка в Павловске», «Детское село», «Голоса», «Котячий ритм», «Итоги»).
Александр Шимановский
13 февраля в кафе «Гоген» прошла презентация двух томов собрания произведений Виктора Кривулина, вышедших в «Издательстве Ивана Лимбаха». «Стихи: 1964–1984» и «Проза» включают наиболее значительные сочинения, созданные на протяжении двух десятилетий его литературной работы. Собрание составлено и прокомментировано Ольгой Кушлиной и Михаилом Шейнкером.
Я Тютчева спрошу: в какое море гонит
Обломки льда последний календарь,
И если время — Божья тварь,
То почему слезы хрустальной не проронит?
( «Вопрос к Тютчеву»)
Зал замолчал. Голос поэта заполнил пространство… Позже близкий друг Виктора Борисовича Михаил Шейнкер говорил об этой записи чтения автором своего программного стихотворения: «Обломки льда советский календарь[2] — Виктор ошибся, он читал его уже как свою эмблему, опознавательный знак, а не как стихотворение. Вообще он любил, когда его стихи ему объясняют, находят в них то, чего там нет, во всяком случае, что сам Витя в них не вкладывал. И очень не любил, когда слышал, как их читают».
В начале вечера также анонсировали подготовку третьей книги, в которую войдут стихотворения, написанные Виктором Кривулиным после 1984 года (предположительно будет издано в течение полугода).
Когда на греческой амвон,
Когда на римскую трибуну
Оратор восходил и славословил он
Или оплакивал народную фортуну
(Евгений Баратынский, «Рифма»)
Так начала после небольшого вступления Ольга Александровна Седакова. «Позиция, которую открыл в своё время Кривулин — это позиция очевидца, что важно — не свидетеля, так как это не одно и тоже; она опустошена от „своего“, имперсональна другими словами — этим, кстати, тогда все мы были заняты — элиотовской концепцией имперсональности.
Очевидец — это тот, перед глазами которого всё проходит, как
В этом переживания Кривулина соединяются две трудно соединимые стихии, как мне кажется: вдумчивость и экстатичность. История [у Кривулина] — это всегда история о конце света: „две недели оставалось до скончания времён“. Это всегда движение к концу, к откровению, направление к явлению лица, как он сам говорил, когда всё расколотое вдруг соединяется в одно лицо.
И второе, что я бы хотела сказать — это отношение к тому, что воспринимается как изъян, уродство. Здесь Кривулин, быть может, стоит ближе к тому явлению ХХ века, которое уже не доверяло гармоничным формам, держало их под подозрением. С такой силой открытия, откровения, с которой у него выражена болезнь, ущербность, почти мало у кого встретишь. Вот там у него открывается глубина и это последовательно. Одно из моих любимых стихотворений у Кривулина это стихотворение про обезьяну. Прочитать?»
…Тело печали
телом сменяется звёздным.
После аплодисментов к микрофону подходит Юрий Борисович Орлицкий. Рассказывает о самой первой встрече с Виктором Кривулиным уже в
Юрий Орлицкий отметил поразительную силу несочетаемого или трудно сочетаемого в текстах Кривулина, о которых раннее упоминала Ольга Седакова, но уже других стихий: сверхтрадиционная (архаичная) форма и авангардность решений, особенно отмечая форму кривулинских сонетов. Неправильные сонеты. Перевёрнутые сонеты. Сонеты с кодой. Сонеты с лишним четверостишием или трёхстишием. И так далее.
Голос поэта вновь заполнил пространство.
Музыка в Павловске
не вороги домашние сказали
что враг иноязыкий у ворот
что музыка на Павловском вокзале
напалмом сожжена и больше не встаёт
а ты поди вставай из глины незалежной
обуй сознание в чужие сапоги
и в тело облекись прикрытое одеждой
узнав которую враги
панический огонь пустой огонь прицельный
пускай ведут пускай и ты полёг
зато от жизни будущей смертельной
так защищён как музыка поёт
забытая на Павловском вокзале
Музыка закончилась. Но не закончилась, вечер продолжился тем, что включили видеозаписи песен знаменитых питерских рокеров, которые устраивали концерт в поддержку Кривулина, когда он был уже очень болен, в 2001 году и говорили со сцены: «Витя, держись!»
Кривулин, Виктор. Стихи. — Париж, Ленинград: Беседа, 1988. — Т. 1,2.
В сборнике «Охота на Мамонта» (СПб.: Блиц, 1998) опубликована версия стихотворения, где фигурирует «советский календарь». — Прим. ред.
неофициальная поэзия,
Виктор Кривулин,
издательство Ивана Лимбаха,
Гоген
14.04.2024, 2705 просмотров.
