Разговор по телефону время от времени заводил нас в заколдованное место. Если полифоносемантику, это явление самой природы языка, пытаться формулировать как идею, то именно и попадаешь в заколдованное место, и тогда надо (по)ступать как-то иначе. Александр Горнон в этих случаях читал несколько новых своих строк. Таким образом выход находился.
Александр Горнон, мастер полифоносемантики, собеседником которого я был более тридцати лет, больше не отзовётся на звонок по телефону. Его поэтическое служение окончено. Саша умер. Это случилось в этих вот начальных числах декабря 2024 года.
Вопрос о месте этой поэзии, небывалой, удивительной, и при этом восходящей к самой стихии языка, к его живым смыслам — этот вопрос будет решаться, но его ещё нужно суметь поставить.
Эта поэтическая речь плохо поддавалась фиксации. Горнон искал — и находил — разные средства для записи, для визуализации. Но всё это были проекции. Какого-то измерения не хватало. Обращался он и к анимации. Аудиозапись тоже не спасала положения — исполнение каждый раз порождало новый текст. Это можно назвать проблемой полифоносемантики, но, скорее, следует назвать формой её жизни. С этой формой Александр Горнон работал с конца 1970-х годов. Эта работа была его жизнью. Лариса Березовчук в одной из статей заметила, что такое поэтическое слово привлекает себе в помощь те или иные практики забывания: это стихи не для запоминания. Саше эта мысль показалась интересной, но мне она ясности не прибавила. Вообще-то Саша обладал точной памятью, был внимателен и умел сплотить круг друзей. Лариса и я входили в этот круг. Возможно, подоплёкой тезиса о практиках не-запоминания была мысль о подземной (ризомной) разветвлённости коннотаций (и даже артикуляций), присущей этой речи.
Но вот в середине октября сего года случилось чудо. Со второго на третий этаж технического университета, в котором я работаю, ведёт обычная лестница. С закругления лестницы я услышал голос юноши, который, демонстрируя собрату не какой-нибудь особенный гаджет или римскую монету, но тоже с победительной интонацией, — звонко:
Дел ли пуд из соли да ты все на ши зо ри, а не маты вер нет ли ис кру изу вер?
Впрочем, за последнюю строку не поручусь, возможно, это уже я мысленно продолжил. Вообще-то в нотации автора строки не были горизонталями, соседние «единицы», размещаясь под углом к друг другу, изображали волну (я однажды назвал её «морфемной волной»). Но чтение на лестничном марше, сопровождаясь движением, отчасти передавало и эту волну. Не веря собственным ушам, я бросился вверх по лестнице за юношей, но обоих и след простыл. Стихи эти были опубликованы в 1991 году, в первом номере журнала «Лабиринт-эксцентр» (всего вышло три номера). Каким образом попались они на глаза этому юноше? Знает ли он, откуда взялся пуд соли? И что была такая монета сольдо (и что ей предшествовала римская монета солид), и что солдат — это тоже отсюда, от этого слова? Как сказано в Википедии, «название монеты послужило основой слова „солдат“ для обозначения наёмника, который куплен за мелкую монету и жизнь которого ценится так же ничтожно».
Саша, когда я сообщил ему об этом происшествии, был поражён, обрадован. Для него тема поколения была существенной. Он искал — и находил — контакт со студенческой аудиторией, но такие встречи случались нечасто. При этом не было уверенности, что слоение этой речи, палимпсестное в динамике её исполнения, в самом деле будет замеченным. Кажется, тут нужен какой-то настраивающий эпиграф (или комментарий в духе этих моих замечаний к приведённым четырём строкам). Обладают ли слушатели знанием топик и мемов 1930-х годов? Фамилий деятелей, которые были газетно тиражируемы в 1960-е? Подобные опасения, видимо, были не чужды Горнону. В книге «25 кадр или Стихи не о том» (2014) ряд главок он предваряет своего рода глоссарием.
…Это чтение, авторское голосоведение, я услышал впервые где-то в самом начале 1990-х. Я не был ещё знаком с автором. Что-то почудилось диалектное… фольклорное… архаическое? Интонационное ожидание, обеспечивающее обычное (целостное!) восприятие слова, вдруг, локальным эксцессом произнесения, лишалось правомочности. Крупный план отдельного звука, его интенсивность или голосовая деформация, всё это, будучи явлением, оказывалось и превращением: конец слова или пропадал, или становился началом (а то и серединой) другого слова, другой речевой темы. Было это на какой-то конференции, если не путаю, в бывшем Зубовском особняке, Российском институте истории искусств, на Исаакиевской площади. В соседнем доме располагался некогда ГИНХУК, — там в начале двадцатых годов прошлого века работали Татлин, Матюшин, Малевич. Вспомнились рукописные книги футуристов-будетлян. Возникшая ассоциация помогла мне принять ту странность, которой заворожила меня стихия Александра Горнона. Впечатление укрепилось, когда я увидел опыты авторского перевода этой стихии на язык графики. Русский авангард — это и особые поведенческие практики, манифесты, издательские начинания. Всему этому находилось время и место: Горнон брал на себя подготовку хрестоматий по русскому авангарду начала века, был главным редактором нового журнала «Лабиринт-Эксцентр», спускался в водолазном костюме в Обводный канал, читая при этом полифоносемантические стихи (эпизод фильма Алексея Учителя «Обводный канал»), выступал на поэтическом вечере совместно с приехавшим из Германии мастером конкретной поэзии Францем Моном. Позже я познакомился со «Сдвигологией» Алексея Кручёных, с работами по фоносемантике. И всё же полифоносемантику Горнона не удавалось вставить ни в один уже наличный литературный ряд. Я и сейчас, спустя тридцать лет, не имею ответа на этот вопрос.
Горнон выделял как близкую себе поэзию Анны Альчук. Искажение или имитацию устойчивых словосочетаний (а отчасти и контаминацию фразеологических оборотов) — элемент поэтики, который нельзя всё-таки свести к омонимическим играм и каламбурам, — Горнон находил у Владимира Строчкова. С интересом относился он и к поэтологическим заметкам Александра Левина и того же Строчкова («Лингвопластика. Полисемантика. Попытка анализа и систематизации»).
…Поэтология в широком смысле. Горнон лишь условно принимал ту или иную концептуализацию полифоносемантики как метода, и тех орудий, которые… Что касается наших обсуждений, споров, размолвок: он отмечал новые ступени этого осмысления, но мои шаги понимания, очевидно, запаздывали. Тут стоит отметить две вещи. Во-первых, антириторический жест Горнона относился не только к языковым практикам, но и к концептуализации (рефлексии) этих практик. Он не мог довольствоваться какой бы то ни было концепцией как окончательной; никакого единого ключа, как уже наличного, он не мог признать. Во-вторых, ощущался не формулируемый избыток, то есть подразумевалось, что поэзис не ограничивается инструментальным измерением речи и мира. Это я ощущал при каждой беседе (иногда затягивавшейся за полночь): нам никак не удавалось поставить точки над и. Формуле он не доверял. Формула, вознесённая над жизнью, саму эту жизнь (начиная с органики), калечит.
Форму лы сея тель / наш Посей дон…
(Возникает этот вот… лысеятель. Деятель такой. Возникает ещё: мул и сеятель. Мул не может родить живое. Форму лы сея… Идёт по опытному полю… это о Лысенко? Нет, это стихи не о том, хотя о книге с таким названием ещё нет речи, она выйдет через тридцать почти лет).
Форму лы сея тель наш Посей дон звон за язык откачавших на тачке землю мутит нас то яв на карачки зе ленью тя нет слезы само гон
(«Формулы сеятель…»)
Мне не показать эти слова, куски слов в авторской нотации, в наклоне друг к другу, это морфемная волна, а кусок или звено «откачавших» идёт с наклоном вверх, как настил, возили тачки на этих самых… великих стройках, на лагерных работах. Землю мутит. Это мутация? (А нас-то, нас-то, настоящих, нас сто яв, нас сто! Явь. Нет, опять зачеркивание: не явь, а явно (явна). Явно — карачки…на карачки — за что?) Звон за язык (вонзая зык, звон заходящий за язык, и сам звон — надо действовать языком, тянуть за верёвку. Нет, это — бери за язык (откачали… откатили на тачке). Настой на корочках. Слёзы пьяные, их гонит как бы ими самими.
Наложение разномасштабных планов… это не получается мыслить просто как тесноту и единство. Очень важно это риторически-инклюзивное мы, наш, нас (и т. п.) осмыслить как орудие в его инструментальной показательности. И расслышать ещё и тя нет (тебя нет?)
Как же мыслил Горнон? Ведь — при одновременной отнесённости к множественным языковым мирам — акт семантического решения (то есть попросту осмысления) доступен нам только в модусе пребывания между языковыми планами, между слоями палимпсеста. Это поэтическое осмысление совершалось, возможно, в каких-то образах коллизии, противохода, задержки и т. п. Я редко успевал, я не успевал этот образ уловить.
Тень ФудзиЯМЫ за сердца порогом. Да ТЫ подставленник времени вкладыш. В комна ты КАЯСЬ <… >
(«Русь арбалет»)
Кардиограмма — проекция, тень Фудзиямы. Гора и впадина. Небо и яма. Вкладыш. Выкидыш. Тесно между двумя половинками даты, физически тесно, как закладке в книге. Комом, в комнаты, на ты, каясь. Время, пространство, числа — всё так уплотнилось. И только голос, обращение к ты, обращение, а не о-писание. Это — из «Стихов не о том». Я не буду обсуждать тут примеры двоящихся (неустойчивых) визуальных изображений (типа Утко-Зайца) или «оговорок по Фрейду»: нам казалось, что ресурс этих моделей недостаточен для осмысления полифоносемантической стихии. В памяти остался ряд образов поэтологической рефлексии Горнона. Способ разъяснения, применяемый Горноном, приближался к притче. Иногда Горнон приводил подобные разъяснения и при встрече с аудиторией, предваряя выступление. Эти образы или притчи я сейчас ощущаю именно как случаи, хотя событийного контекста восстановить уже не смогу. Один — со шкуркой от банана[1]. Второй — с протаиной в стекле трамвая (это было оспаривание акцента на линию)[2]. Третий — с точкой, которая пятно. Четвёртый пропущу, в двух словах не сказать. Пятый — с ключевыми словами, пред-посланными тексту, как в ситуации, когда некую группу людей собирают на площадке, с тем, чтобы потом запустить их на орбиту, в особое пространство, в некое испытание (им отведена роль посланников). Шестой образ: Горнон знал, что я пытаюсь толковать его поэтику как актуализацию неопределённости. Но в последней нашей беседе он удержал только первое слово. Голос, чтение, призваны актуализировать язык. Слова могут значить самое разное, но они этого не делают в обычном употреблении. Полифоносемантичность речевого явления или дремлет (тут я пользуюсь выражением поэта Павла Арсеньева), или присутствует подспудно (это слово Горнона). Мне кажется, по Горнону актуализация -это уже не состояние (о нём как раз и шла речь в четвёртом случае), а неизбывная драма языка (поскольку он живой) — но одновременно и состояние сознания поэта в усилии явить палимпсест речевых слоёв как единое смысловое целое. Но актуализация есть вместе с тем и исполнение, ис-по́лненье (к этому слову, с ударением на о, мы подошли совместно, для меня оно связано в контекстом Пятидесятницы)[3]. Без голоса (голосов) тут не обойтись.
Седьмой образ, как-то связанный с разговором о концепции точки (пятна) и линии. Представлению о неопределённости должен предпосылаться некий образ определённости (а не хаоса). Эту мысль я почерпнул из книги Делёза о Бергсоне. Горнон с этим соглашался, но с характерной для него поправкой (уточнением). Дело в том, что при всей спонтанности поэтической речи Горнон отвергал приём наобумности. Он настаивал на точности выражения. Но что такое точность? Горнон сказал мне примерно следующее. Точность, определённость линии — конкретно-инструментальна. Тут нет абсолютного критерия. Сначала художник выбирает кисть той или иной толщины (номер кисти). И точность являет себя не столько в том, какое изображение ты предложил в этом вот рисунке, сколько в том, что ты правильно (точно) выбрал кисть, выбрал кисть именно такой толщины. Свою книгу Горнон назвал «25 кадр, или Стихи не о том». То — нередко бывало речевым симптомом «нормальной» жизни, обихода, подёрнутого ряской, приметой более или менее общего места. Общие места не образуют единой поверхности, они располагаются и слоятся очень затейливо. Устойчивому словосочетанию, фразеологизму, соответствует релевантная ситуация. Только подумать: целый мир релевантных ситуаций, обеспеченный устойчивыми словосочетаниями!
…Полифоносемантическое смещение фразеологизма, его варьирование, испытание, контаминация с другим оборотом, рождает самые разные интонации. Была среди них и прямо ёрническая. Автор не церемонится и с фондом обсценной лексики. Интонация, возникавшая в итоге, брала в своего рода скобки устои общего места, его константы. Это не было прямое обличение, но это как бы ненароком выводило на чистую воду, обнаруживало если и не скелет, то моль в шкафу; иногда, как на ладони, открывалась явь советского фарисейства.
В сущности, всякая притча — это речь не о том.
Мысль не упиралась в предмет, она была не о, скорее от. Отталкивание в обоих смыслах этого слова. Книга — явочным порядком, как растение. Цветок о трёх лепестках. Книга о девяносто семи листах. Другое значение предлога о.
Что же касается темноты речи, каждое исполнение которой есть событие — то берётся это не из воздуха… хотя и из него тоже. Такова профетическая речь. Память обращается к прошлому. А голос — звучит из будущего.
Постскриптум
Основную часть записей я не смог озаглавить словом «постскриптум», оно не подходит. Эти строки я пишу не после писем и печатных текстов, а после разговоров, телефонных звонков… в ощущении звучащего голоса (так что и не после). Но следует всё-таки отметить, что записи авторского чтения сохранились; к книге прилагался аудиодиск. Остались и анимационные версии — над ними Горнон трудился неустанно.
Пётр Казарновский
Предварительная канва
Я впервые увидел с Александром Горноном, не зная, кто это, в конце 1990-х, когда он управлялся с книгами издательства «Новое литературное обозрение» — в полуподвальном помещении дома между 11-й и 12-й линиями Васильевского острова. Работая в двух шагах оттуда, я иногда заходил в это место и почти всегда встречал Александра: мне казалось, что он просто издали наблюдает за чужими интересами. Тогда он подарил мне альманах «Пять поэтов „Черновика“», кажется, так и не сказав, что его стихи завершают это издание.
Потом мы лично познакомились между 2005 и 2006 годами… Нельзя сказать, что само собой, но уж так получилось: Саша привлёк Валерия Кислова, Павла Байкова и меня — привлёк? зазвал? уговорил? — участвовать в некоей акции — в постановке поэтического спектакля. Пожалуй, это была зима 2007 года, и мы втроём впервые оказались у Александра дома. Было небольшое застолье, а потом мы смотрели сделанный им фильм, где принцип полифоносемантики рвался в глаза неожиданными зигзагами изобразительных рядов. По сравнению с увиденным и услышанным, с тем, как поэт читал свои стихи и истово объяснял их устройство, превосходящее смысл, наше чтение выглядело бормотанием. И он тогда за нас взялся не на шутку. По воскресеньям мы съезжались к нему и репетировали. Наибольшим энтузиазмом отличался Павел, он настойчивее вступал в спор с инициатором замысла, который мне до сих пор кажется в полноте невыполнимым: от нас Саша требовал сравняться с ним в звучании и каком-то особом раскрепощении, а всё время получалось, что он солист, лидер, а мы на подпевках. Он не махнул рукой — и работал с каждым, добиваясь того интонирования, которое слышалось только ему. Репетиции длились месяцы.
В 2009 году состоялось наше выступление группы «и К» — в Доме Матюшина на, по-старому, Песочной улице… Народу было много, а в программе «тетрализованного поэзо-концерта» были ещё дуэт «ДвоеБорье» (Борисы Констриктор и Кипнис) и Сергей Бирюков. Кажется, была весёлая акция! И Саша был видимо доволен, хотя некоторых наших слабостей он так и не поборол: ну, хотя бы то, что читали мы с листов… Потом там же было второе представление, и в нём мы чувствовали себя раскрепощённее. Видео этих выступлений сохранилось; Саша смонтировал фильм.
Кстати, о фильмах: анимация «25-го кадра» — многолетний труд Горнона — был показан на Берлинском кинофестивале с субтитрами, сделанными поэтом и филологом Татьяной Бонч-Осмоловской. Вообще, многие годы Сашин дом был открыт для заезжих поэтов, учёных. Там с определённой периодичностью собирался «директорат» Академии русского авангарда: сам хозяин дома, Андрей Крусанов, Борис Констриктор, Борис Шифрин. Они же и нашу тройку — Байкова, Кислова и меня — приняли в эту Академию, вручив грамоту и трилобита.
Потом ещё были выступления. Александр взялся за «Железобетонные поэмы» Василия Каменского и сделал с нашим участием два или даже три анимационных фильма. Помню, как долго он бился над моими интонациями при «озвучивании» описаний Шемшурина одной из этих поэм для разглядывания. Он сделал поэму кричаще-танцующей — оживил этот кубический каркас, и получилось совсем иное, хоть дух Каменского и витал над этим гвалтом — в общем-то стамбульским, константинопольским. Думаю, здесь главный затейник позволил себе и нам больше озорства. Хотя, наверное, за серьёзным, даже суровым видом Горнона скрывался озорник, тщательно продумывающий провокационный ход своего синтетического искусства.
Мне выпало бывать на многих Сашиных выступлениях: в Музее петербургского авангарда, на Пушкинской-10, в Доме композиторов (его многолетняя дружба с композитором Александром Слединым воплотилась в нескольких совместных произведениях)… Саша любил, когда люди спрашивали после «чтения» о полифоносемантических хитростях, и довольно болезненно реагировал на глухоту и нежелание прислушаться к общей речевой практике. Кажется, здесь теоретика и практика в одном лице удручала косность не только восприятия, но и лень, смешанная с каким-то пуританским стыдом перед довольно очевидными вещами. Саша очень переживал это непонимание, и в его насмешливости было что-то от возмущения: как же так?!
Во второй половине 2010-х годов как-то связи стали утрачиваться, что обидно, хотя и понятно… Каждый занимался своим. Я старался звонить Александру в день его рождения — 23 февраля, и иногда мы подолгу беседовали. Мне кажется, ему было интересно, что делают другие, — и это при его сосредоточенности на открытом им законе слежения за скоростью возникающих поэтических (и не только) смыслов.
Последний с ним телефонный разговор был в конце августа этого года: я позвонил по печальному поводу — сообщить об уходе поэта Алексея Шельваха… Потом мы разговорились — Саша был бодр, обещал осенью выбраться в гости… Теперь он сам стал печальным поводом. Когда я письменно сообщил о случившемся Валере Кислову, у того вырвалось первым: «А…» Даже то, что осталось в памяти и в книгах — главное всё же в книге «25-й кадр. Стихи не о том», изданной в 2014 году Александром Смиром, — в фотографиях и фильмах, не заменит того живого и честного напора, которому истово учил Горнон.
В изложении А. Горнона: «Можно привести такую аналогию. На оживлённой городской улице, которая фиксируется кинокамерой, вряд ли наше внимание будет привлечено к кожуре банана, валяющейся на тротуаре, и только через несколько кадров, когда на ней, поскользнувшись, падает человек, мы понимаем, что именно она была героем долгой экспозиции». Композиционную интуицию В. Кандинского: рождение планиметрической линии из точки — мы пытались применить к феномену поэтической речи. Образ колейности (неустойчивости колеи в обстоятельствах дорожного полотна) соответствовал симптому топического расщепления (артикуляционной вариативности), характерному для полифоносемантики. Я знал, что движение вдоль полотна (экрана) желательно дополнить жестом в перпендикулярном направлении (по-разному семантизируемым в кинематографе). Но композиционное событие мыслилось всё-таки на плоскости: один фрагмент линии (или даже веера линий) подхватывается (с переиначиванием), — перехватывается — другим. Но однажды этот образ колейности Александр подверг радикальной коррекции: «Представь: в трамвае, на морозном стекле, мальчик процарапывает узор. Ты хочешь ограничиться этим узором, линией. Но палец задержался на одном месте, и там вот оттаяло пятно-окошко. Обнаружилось новое измерение, движение сквозь пятно, смыслы, глядящие оттуда, с улицы, на нас (возникли мы, глядящие туда)» Причастный к пространству исполнения не становится исполнителем в смысле следования инструкции, но действует/воспринимает, наполнившись, исполнившись духом. Таковы, в частности, практики синестезиса: орган стремится восполнить себя до всего человека, а человек — до полноты мира. То, что при таком толковании следует сместить ударение (испо́лненье) — догадка филолога С. Чебанова.
