4 апреля 2012 года в «Билингве» был представлен сборник московского поэта Михаила Лаптева (1960-1994) «Тяжёлая слепая птица». Книгу представлял её составитель и оформитель, друг Лаптева и его соратник по крымско-московской поэтической группе «Полуостров» Игорь Сид.
Присутствовали и выступали также поэт, критик и литературовед Данила Давыдов, критик Людмила Вязмитинова, поэты Николай Звягинцев (тоже член «Полуострова») и Валерий Лобанов. Читали стихи, вспоминали Михаила, старались определить его место в поэтической традиции. Спорили, к кому он ближе: к Ерёменко или к Парщикову. Первую точку зрения представляли Лобанов и Давыдов (называвший в качестве направления лаптевских поэтических тяготений также Ивана Жданова); ко второй склонялась Вязмитинова; к общему мнению так и не пришли. Игорь Сид говорил о том, какой Лаптев разный, насколько несводим к своим отдельным поэтическим проявлениям – и иллюстрировал свои утверждения, действительно, очень по-разному организованными текстами. Пытаясь вписать Лаптева в современные тому литературные координаты, Данила Давыдов – обозначивший в качестве его истоков Хлебникова и Мандельштама – сказал, что он оппонировал одновременно двум поэтическим школам, каждая из которых на свой лад (сохраняя притом классическую просодию) реформировала традицию: группе «Московское время» и метаметафористам (с их трансформацией метафоры, гротесковыми её преображениями, очень характерными и для Лаптева). Назвав Лаптева младшим представителем тех же линий, ни к одной из них, впрочем, вполне не принадлежащим, а находящимся скорее между этими двумя системами письма, Давыдов охарактеризовал его собственную систему как эклектическую, — в этом смысле, говорил он, Лаптев родствен, например, Ходасевичу и Цветаевой.
Выступали они перед на удивление небольшим количеством зрителей. Понятно, что рабочий день, середина недели, всем некогда, — но дело, кажется, главным образом в том, что Лаптев – исключительно мощный поэт – до сих пор очень мало известен. Даже при том, что его стихи были включены в антологии «Строфы века» и «Самиздат века», что, вроде бы, – показатель признанной значимости, он не то что ещё не оценен по-настоящему, не осмыслен литературоведчески — он практически не прочитан, по существу, даже не издан. Написавший за свою короткую, затворническую, практически целиком внутреннюю и прервавшуюся уже почти двадцать лет назад жизнь чрезвычайно много, писавший постоянно и этим живший, он только в последние лет пять публиковал отдельные стихи в периодике: «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», газета «Гуманитарный фонд». За несколько месяцев до смерти Лаптева, в 1994-м, небольшим тиражом вышел его первый, обжигающий сборник «Корни огня: Стихи 1987-1994 годов». На постсоветском поэтическом фоне, вполне себе, помнится, сумеречном и мглистом, Лаптев поражал необычной, дикой, хтонической силой, силой едва ли не того масштаба, которым создаются миры. С октября 2006-го писатель и критик Андрей Урицкий, работающий с громадным лаптевским архивом, небольшими порциями выкладывает из этого архива тексты в Живой Журнал под ником http://mihail-laptev.livejournal.com/ (Об этой работе Валерий Лобанов прямо говорил как о подвиге.)
Вторая книга Лаптева, подобно первой, совсем невелика и включает в себя часть стихов, которые вошли в своё время и в «Корни огня» (кстати, из того же стихотворения, что и название первой, взяты и слова, ставшие её названием:
Тяжёлая слепая птица
назад в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.
Молчанье жирное зевает.
Она летит, в себе храня
густую память каравая
и корни чёрные огня <…>)
Недавно образовавшееся издательство «Крымский клуб» выпустило её в серии, которая в первый момент, применительно к Лаптеву, кажется неожиданной: «Зоософия». Его книга стала первой в этой серии — посвящённой у «крымцев», по замыслу, рефлексии о культурных смыслах и образах животных (интересующиеся помнят одноименный цикл диалогов между представителями искусств и наук). Сказать, что Лаптев писал о животных или пусть даже преимущественно о них, было бы всё-таки ощутимым преувеличением. Он скорее выговаривал жизненное, витальное начало бытия, разлитое во всём, его возрастание и вскипание в любой произвольно взятой точке, без разделения на «живую» и «неживую» материю, «природу» и «историю» – у него всё живое, чувствующее, дышащее, страдающее, страшное. В этом смысле у него многое «назад в язычество летит».
«Жарок твой череп, айяс. Он – хоругвь черепах.
Кинь же бумагою в потные лица солдат!
То крах империи в небо вздымает черпак,
то с суковатого неба за нами следят».
Но — надо же было
«Счастье –
когда в твои двери стучатся
рыбы
огромного сумрака, ибо
что же
может быть лучше, Боже,
чьей-то –
фебовой, видно – флейты?
Слава
вам, просторы без края!
Травы
майские собираю.
Их текучие
сновиденья –
как излучины
возрожденья. <…> «
Очень естественно, что Лаптева издал именно „Крымский клуб“. В своё время он был одним из инициаторов создания поэтической группы „Полуостров“ (он же придумал ей и название), из которой Клуб и вырос, и разросся до „геопоэтического“ с задачами, выходящими за рамки собственно поэтических и достойными уже названия культуротворческих (вернее, культуропровоцирующих; что, впрочем, входит полноценной компонентой в состав творческих практик).
Если участники вечера – кроме признания значимости и силы Лаптева – на чём-то и сошлись, то, безусловно, на том, что его творчество требует представления в принципиально ином, более крупном формате, чем эта небольшая книжка; что это – только начало. Настоящее исследование Лаптева, говорил Данила Давыдов, начнётся не прежде, чем его наследие будет издано полностью; тогда и станет ясно, какое место он занимает в литературной истории ХХ века.
Вольного же читателя, свободного от исследовательских задач, не оставляет чувство, что Лаптев, при всём его трагизме, при постоянном и остром его чувстве гибельности, катастрофичности существования – по своей демиургической мощи поэт не конца, но начала. Его мир страшен, но переполнен жизнетворящими силами. Да, он рушится на многих участках, но перемалывает смерть, переплавляет её в единое вещество бытия. Вообще, в целом, он ещё не создан. Он – в первой, кипящей стадии творения, пробует на прочность, сводит и разводит разные формы, и пока не понятно, и долго ещё не будет понятно, каким он будет.
«Во всём разлиты молоко и вера,
И пыльная дорога горяча».
Ольга Балла
13.05.2012, 5065 просмотров.
