Уже шестой раз проект «Культурная Инициатива» проводит приуроченный ко Дню Победы вечер «Современные поэты читают стихи о войне». Следует отметить, что с каждым годом эти чтения собирают все больше участников и проходят все более интересно. В клубе «Проект ОГИ» выступили 16 человек, при этом диапазон затрагиваемых тем и представленных авторов сильно возрос. Более того, завязалась дискуссия, в ходе которой были подняты вопросы о сущности войны и о том, кончилась ли та, Великая Отечественная, не продолжается ли она как в душах людей, так и в том, что происходит в мире.
Говорили о великой Победе, подвиге тех, кто погиб, и тех, кому посчастливилось остаться живых, и, конечно, читали стихи, при этом разброс авторов был – от Федора Сологуба (читал Всеволод Константинов) и Осипа Мандельштама (читал Евгений Туренко) до Виталия Пуханова (читала Людмила Вязмитинова) и Марии Ватутиной (читала автор). Игорь Жуков напомнил коллегам, что, в зависимости от времени начала поэтической деятельности, принято различать три поколения поэтов-фронтовиков, и все эти три поколения были представлены на чтениях.
Звучали стихи Михаиа Кульчицкого (читал Андрей Чемоданов), Николая Майорова (читал Данила Давыдов), Веры Инбер, Семена Гудзенко (читала Наталия Черных), Бориса Слуцкого, Давида Самойлова (читал Олег Хлебников), Юрия Кузнецова (читал Евгений Туренко), Константина Ваншенкина, Александра Межирова, Геннадия Григорьева (читал Андрей Полонский), Юрия Левитанского (читала Мария Ватутина), Евгения Винокурова (читали Александр Самарцев и Андрей Волос), Николая Старшинова, Семена Липкина, Яна Сатуновского (читал Геннадий Каневский). Характерно, что строки стихов часто подхватывались залом, не говоря уже о стихах-песнях – «Жил я с матерью и батей на Арбате…» Владимира Высоцкого (читал Игорь Жуков) и «Ошибка» Александра Галича (читал Андрей Волос). Наталья Черных попросила зал помочь ей со словами при чтении текста Булата Окуджавы «Здесь птицы не поют…», результатом чего явилось не слишком стройное, но очень воодушевленное коллективное исполнение этой знаменитой песни.
Вспомнили не только русских поэтов: Данила Давыдов читал Чеслава Милоша, а Геннадий Каневский – Кшиштофа Бачиньского. Алексей Прокопьев читал немецкого поэта – Готфрида Бенна.
Данила Давыдов, вышедший к микрофону с тремя толстыми книгами, прочел также стихи Всеволода Багрицкого – сына Эдуарда Багрицкого и Владимира Лифшица (отца Льва Лосева), автора литературной мистификации: он печатал свои стихи под видом переводов выдуманного им английского поэта Джеймса Клиффорда. Сергей Дмитренко продемонстрировал сидящим в зале составленную им и вышедшую в издательстве «Олма-пресс» к 60-летию Победы антологию стихов о войне «Жди меня…». Он читал стихи Леонида Шершера и Сергея Аракчеева.
Завершавший вечер Леонард Терлицкий рассказал о судьбе своего отца, который в 41 году добровольцем ушел на фронт и защищал Москву под Волоколамском, и спел две песни – «Служили два друга в нашем полку…» и – на английском языке – популярную среди американских солдат песню группы «Чернильные пятна», так называемую «американскую Катюшу». Он хотел также спеть песню, музыку к которой написал его отец, но ему помешало волнение.
Надо сказать, чтения в день Победы отличаются от всех прочих, явно задевая у большинства присутствующих некие общие струны души. Все
Людмила Вязмитинова
ТЕКСТЫ, ПРОЧИТАННЫЕ НА ВЕЧЕРЕ
Данила Давыдов
Всеволод Багрицкий
* * *
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра,
вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
ОЖИДАНИЕ
Мы двое суток лежали в снегу.
Никто не сказал: „Замерз, не могу“.
Видели мы — и вскипала кровь -
Немцы сидели у жарких костров.
Но, побеждая, надо уметь
Ждать негодуя, ждать и терпеть.
По черным деревьям всходил рассвет,
По черным деревьям спускалась мгла…
Но тихо лежи, раз приказа нет,
Минута боя еще не пришла.
Слышали (таял снег в кулаке)
Чужие слова, на чужом языке.
Я знаю, что каждый в эти часы
Вспомнил все песни, которые знал,
Вспомнил о сыне, коль дома сын,
Звезды февральские пересчитал.
Ракета всплывает и сумрак рвет.
Теперь не жди, товарищ! Вперед!
Мы окружили их блиндажи,
Мы половину взяли живьем…
А ты, ефрейтор, куда бежишь?!
Пуля догонит сердце твое.
Кончился бой. Теперь отдохнуть,
Ответить на письма… И снова в путь!
Николай Майоров
* * *
Мне только б жить и видеть росчерк грубый
Твоих бровей. И пережить тот суд,
Когда глаза солгут твои, а губы
Чужое имя вслух произнесут.
Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,
Не видел… Чтобы, близким не грубя,
Я дальше жил и подымался выше,
Как будто вовсе не было тебя.
* * *
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню… И опять –
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
* * *
Нам не дано спокойно сгнить в могиле -
Лежать навытяжку и приоткрыв гробы,-
Мы слышим гром предутренней пальбы,
Призыв охрипшей полковой трубы
С больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть.
Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
В могилах мы построились в отряд
И ждем приказа нового. И пусть
Не думают, что мертвые не слышат,
Когда о них потомки говорят.
Джемс Клиффорд (Владимир Лифшиц)
***
Ах, как нам было весело,
Когда швырять нас начало!
Жизнь ничего не весила,
Смерть ничего не значила.
Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командованье спятило
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы, карты, списки,
И, отдаленный слыша бой,
Я — жалкий раб господен —
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен!
Я был свободен, видит бог,
От всех сомнений и тревог,
Меня поймавших в сети.
Я был свободен, черт возьми,
От вашей суетной возни
И от всего на свете!..
Я позабуду мокрый лес,
И тот рассвет, — он был белес, —
И как средь призрачных стволов
Текло людское месиво,
Но не забуду никогда,
Как мы срывали провода,
Как в блиндаже приказы жгли,
Как всё крушили, что могли,
И как нам было весело!
Чеслав Милош
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ОФИЦЕРА ВЕРМАХТА РУДОЛЬФА ГРЁТЕ
(1944)
Белый город на равнине под высоким небом
День за днем стоит под тяжким пушечным обстрелом,
Линия домов от залпов крушится, чернеет.
Сыплет груз бомбардировщик. Сплошь да сплошь пожары.
Дым всё выше и всё гуще, до самого неба.
Стал столбом над горизонтом, черной вертикалью.
А людей не разглядеть мне в полевой бинокль.
Огнестрельного оружья треск очередями.
Но я знаю, что мы рушим. Малое свое.
Поколения обоев. Древности варений.
Запах капель от бронхита. Зеркала. Гребенки.
Чашки с блюдцами и вазы. Платья в нафталине.
Кровь, особенная жидкость, следа не оставит.
Вещи же в осколках живы. Через годы станут,
В металлических решетах слой земли просеяв,
Брать рукою осторожно крупицу фарфора.
(перевод Натальи Горбаневской)
Наталья Черных
Вера Инбер
Пулковский меридиан
(отрывки)
Поэма
Глава первая
Мы — гуманисты
1
В пролет меж двух больничных корпусов,
В листву, в деревья золотого тона,
В осенний лепет птичьих голосов
Упала утром бомба, весом в тонну.
Упала, не взорвавшись: был металл
Добрей того, кто смерть сюда метал.
2
Здесь госпиталь. Больница. Лазарет.
Здесь красный крест и белые халаты;
Здесь воздух состраданием согрет.
Здесь бранный меч на гипсовые латы,
Укрывшие простреленную грудь,
Не смеет, не дерзает посягнуть.
3
Но Гитлер выжег кровью и железом
Все эти нормы. Тишину палат
Он превращает в судорожный ад.
И выздоравливающий с протезом,
Храбрец, блестяще выигравший бой,
Бледнеет, видя смерть перед собой.
4
А вестибюль приемного покоя…
Там сколько жертв! Их привезли сейчас.
Все эти лица, голоса… какое
Перо опишет? Девушка без глаз
(Они полны осколками стекла)
Рыдает, что она не умерла.
5
Фашист! Что для него наш мирный кров,
Где жизнь текла, исполненная смысла,
Где столько пролетало вечеров
За письменным столом? Теперь повисла
Над пустотой развалина стены,
Где полки книг еще сохранены.
6
Что для фашиста мирный русский дол,
Голландский сад, норвежская деревня?
Что для него плодовые деревья,
Речная пристань, океанский мол?
Все это — только авиамишени,
Все это — лишь объекты разрушений.
7
Умение летать!.. Бесценный дар,
Взлелеянная гениальным мозгом
Мечта. Впервые на крылах из воска
Взлетает к солнцу юноша Икар
Затем ли, чтоб на крыльях „мессершмиттов“
Витала смерть над современным Критом?
8
Затем ли итальянец Леонардо
Проникнуть тщился в механизм крыла,
Чтоб в наши дни, в Берлине, после старта
Фашистская машина курс взяла
На университетские аллеи
Времен еще Декарта и Линнея?
9
Как грозен неба вид! Как необычен!
Как глухо полыхают жерла туч
В часы ночных боев, когда зенитчик
Прожектористу говорит: „Дай луч!“
И бледный луч на поиски врага
Вздымается, как грозная рука.
Булат Окуджава
***
Здесь птицы не поют,
Деревья не растут,
И только мы, к плечу плечо
Врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный,
Десятый наш десантный батальон.
Десятый наш десантный батальон.
Лишь только бой угас,
Звучит другой приказ,
И почтальон сойдет с ума,
Разыскивая нас.
Взлетает красная ракета,
Бьет пулемет неутомим,
И значит нам нужна одна победа,
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный,
Десятый наш десантный батальон.
Десятый наш десантный батальон.
От Курска и Орла
Война нас довела
До самых вражеских ворот.
Такие, брат, дела.
Когда-нибудь мы вспомним это,
И не поверится самим.
А нынче нам нужна одна победа,
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Одна на всех — мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный,
Десятый наш десантный батальон.
Десятый наш десантный батальон.
Олег Хлебников
Давид Самойлов
***
Полночь под Ивана-Купала.
Фронта дальние костры.
Очень рано рассветало.
В хате жили две сестры.
Младшая была красотка,
С ней бы было веселей,
Старшая глядела кротко,
Оттого была милей.
Диким клевером и мятой
Пахнул сонный сеновал.
На траве, еще не мятой,
Я ее поцеловал.
И потом глядел счастливый,
Как светлели небеса,
Рядом с этой некрасивой, -
Только губы и глаза…
Только слово: „До свиданья!“ -
С легкой грустью произнес.
И короткое рыданье
С легкой грустью перенес.
И пошел, куда не зная,
С автоматом у плеча,
„Белоруссия родная!..“
Громким голосом крича.
Борис Слуцкий
„Тридцатки“
Вся армия Андерса —
с семьями,
с женами и с детьми,
сомненьями и опасеньями
гонимая, как плетьми,
грузилась в Красноводске
на старенькие суда,
и шла эта перевозка,
печальная, как беда.
Лились людские потоки,
стремясь излиться скорей.
Шли избранные потомки
их выборных королей
и шляхтичей, что на сейме
на компромиссы не шли,
а также бедные семьи,
несчастные семьи шли.
Желая вовеки больше
не видеть нашей земли,
прекрасные жены Польши
с детьми прелестными шли.
Пленительные полячки!
В совсем недавние дни
как поварихи и прачки
использовались они.
Скорее, скорее, скорее!
Как пену, несла река
еврея-брадобрея,
буржуя и кулака,
а все гудки с пароходов
не прекращали гул,
чтоб каждый
из пешеходов
скорее к мосткам шагнул.
Поевши холодной каши,
болея тихонько душой,
молча смотрели наши
на этот исход чужой,
и было жалко поляков,
детей особенно жаль,
но жребий неодинаков,
не высказана печаль.
Мне видится и сегодня
то, что я видел вчера:
вот восходят на сходни
худые офицера,
выхватывают из кармана
тридцатки и тут же рвут,
и розовые
за кормами
тридцатки
плывут, плывут.
О, мне не сказали больше,
сказать бы могла едва
все три раздела Польши,
восстания польских два.
чем в радужных волнах мазута
тридцаток рваных клочки,
покуда, раздета, разута
и поправляя очки,
и кутаясь во рванину,
и женщин пуская вперед,
шла польская лавина
на английский пароход.
Борис Слуцкий
* * *
Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем
несложно -
только погодя бывает тошно,
если вспомнишь
оплошно.
Кто они, мои четыре пуда
мяса, чтоб судить чужое мясо?
Больше никого судить не буду.
Хорошо быть не вождем, а массой.
Хорошо быть педагогом школьным,
иль сидельцем в книжном магазине,
иль судьей… Каким судьей?
футбольным:
быть на матчах пристальным
разиней.
Если сны приснятся этим судьям,
то они во сне кричать не станут.
Ну, а мы? Мы закричим, мы будем
вспоминать былое неустанно.
Опыт мой особенный и скверный -
как забыть его себя заставить?
Этот стих — ошибочный, неверный.
Я неправ. Пускай меня поправят.
Алеша Прокопьев
Готфрид Бенн
***
Сроки, реки, мутные потоки,
свод каких-то гибельных небес,
в неизбежной дымке, в поволоке,
в той империи, которой след исчез.
Где с холмов спадают лоскутами
потускневшие леса,
рвы, наполненные львами,
мраморных карьеров чудеса,
где скала стоит, смиряя страсти,
под лишайником, венцом дорог,
разрешением от всех напастей —
разрушенья рок.
В застарелом самоотреченье
пряча лик метаморфоз,
пить рассвет и ручейка теченье,
светлых слёз,
тёмных знаков над туманной бездной,
влажные глаза целуя те,
что, сверкнув, летят вслед ночи звездной,
чуждых звезд на чуждой высоте, —
и в немом открывшемся просторе
свет империи, которой след исчез,
солнце Диадохов в мутном море,
свод каких-то гибельных небес.
СНАЧАЛА И ПОТОМ
Сначала — слава,
величье, прыть,
итог — кровавый,
и нечем — крыть.
Сначала — грозы,
и хмель, и рок,
потом — вопросы:
и ты бы смог?
Водили за нос,
смеясь в усы:
Domini canes —
Господни Псы.
***
Есть обречённость некая, знакомый
с такой тоской — живёт уже одним:
не золото руна влечет из дому,
а тот туман, который перед ним.
То счастье ли сомнительного толка,
то цепкое ль Ничто, когда не жаль
всего, что отвлекает ненадолго
от гибели. Не музыка — а Волга
по радио: чужбина, степи, даль.
Есть обречённость — не вздыхать до гроба —
но верный способ увидать богов,
и ты, любовь, о, как бедны вы оба,
шарманщики глухонемых дворов.
(пер. Алеши Прокопьева)
Мария Ватутина
свои стихи:
Из „Фронтовой тетради“
1) «Мне выдали в военкомате вещи: сапоги, шинель. Я принесла все это домой и не знаю, куда спрятать. Спрятала за подушки. Мать пришла с работы (она как раз шила шинели), осунувшаяся, худая совсем. Я бросилась к ней и закричала: „Мама, у меня осталось только полтора часа, чтобы попрощаться с тобой!“ Она так опешила, что даже не плакала, только причитала: „Как, что?! Я к Калинину пойду!“
Собрала белье, кирзовые
Сапожищи на плечо
И сережки бирюзовые
Пофорсим еще, а че?
Из подъезда мама крикнула
„не пущу“ вдогонку мне.
Наше дело невеликое –
Завтра будем на войне.
На себе таскать солдатиков,
Чтобы пожили пока,
Нюхать у конфетных фантиков
Пустотелые бока,
Мужика, впервые, целого,
В смысле, голого, как лед,
От ранений одурелого,
Наблюдать не в свой черед.
Примелькается, как месяцы,
Промелькнет, как города,
Эта – крошево и месиво –
Плоть мужская в три ряда.
И опять тащить от выстрелов
Грузных, мертвых и живых,
Марли выстирав и выстрадав
Каждую кровинку их.
И о мерзлый, и о слякотный
Животом тереться грунт,
Как о люд, о лед тот лапотный,
Тот, что родиной зовут.
2) „А когда бой закончится, обязательно наступает „перемирие“, чтобы забрать раненых с поля. Они своих берут, а мы своих берем. А уж во время боя, или когда перемирия такого не объявляют, вот тогда и бегаем из воронки в воронку, из воронки в воронку. Найдешь раненого — и неси, как хочешь. Или сиди жди мужской помощи, или собаку дрессированную с лодочкой, или сама, на себе тащи, если раненый ходячий“.
Время — сейсмической дрожи.
Время – портянки стирать.
Дай передышку им, Боже:
Раненых с поля собрать.
Мертвым другая бригада
Послана будет Тобой.
Слышишь мычащее стадо?
Это закончился бой.
Это – твои коммунары,
Это – твои драчуны.
Это – идут санитары
С той и с другой стороны.
Медленно, плавясь от жара,
Как пастухи по жнивью,
Это идут санитары
Делать работу Твою.
Юрий Левитанский
***
— Ну что с того, что я там был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.
— Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
— Ну что с того, что я там был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
— Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.
— Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне —
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?!
Евгений Туренко
Юрий Кузнецов
Возвращение
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, —
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
Ночь
Ночь!.. Опасайся мыслей
С пёсьими головами.
В душе горят, не мигая
Зелёные лица сов.
И тело стоит отдельно -
Не прикоснись руками,
Когда идёт по восьмёрке
Стрела мировых часов.
Глухие ночные звуки
Из жизни стирают память.
Что различить ты хочешь?
Звук? Уже нет его.
Руки протянешь — воздух
Отхватит тебя с руками.
Бросишь целую гору -
Днём не найдёшь ничего.
Днём здесь была долина.
Сейчас без следа и знака
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги — из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.
Я знаю, что среди мыслей
Такие вдруг выпадали,
Мне лучше б не видеть света
И жизни вовек не знать!
Четыреста карабинов
В своих пирамидах спали.
Один карабин не выдержал,
Забился и стал стрелять.
Осип Мандельштам
Стихи о неизвестном солдате.
(1)
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Дальнобойное сердце его -
И в землянках всеядный и деятельный -
Океан без окна, вещество.
До чего эти звезды изветливы:
Все им нужно глядеть — для чего? -
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна вещество.
Помнит дождь, неприветливый сеятель,
Безымянная манна его,
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилою
Без руля и крыла совладать,
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
(2)
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами -
Ядовитого холода ягодами -
Растяжимых созвездий шатры -
Золотые созвездий миры.
(3)
Сквозь эфир десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число опрозраченный.
Светлой болью и молью нулей.
А за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем -
Весть летит светлопыльной дорогою -
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной дорогою -
Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не битва народов. Я — новое, -
От меня будет свету светло.
В глубине черномраморной устрицы
Аустерлица погас огонек -
Средиземная ласточка щурится,
Вязнет чумный Египта песок.
(4)
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей -
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Притоптали траву в пустоте,
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оконных смертей,
За тобой — от тебя — целокупное -
Я губами несусь в темноте.
За воронки, за насыпи, осыпи
По которым он медлил и мглил,
Развороченный — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
(5)
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдется работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка -
Эй, товарищество — шар земной!
(6)
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, -
Чтоб его дорогие глазницы
Не могли не вливаться в войска.
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, -
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится -
Чаша чаше, отчизна — отчизне, -
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья — шекспира отец.
(7)
Ясность ясеневая и зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди — не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный -
Это слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора -
Ночь, что будет сейчас и потом?
(8)
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором…
И,в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.
Сергей Дмитренко
Леонид Шершер
***
Как давно нам уже довелось фронтовые петлицы
Неумелой рукой к гимнастёрке своей пришивать.
Золотые, привыкшие к синему птицы
По защитному небу легко научились летать.
Хоть клянусь не забыть — может, всё позабуду на свете,
Когда час вспоминать мне о прожитых днях подойдёт,
Не смогу лишь забыть я крутой и взволнованный ветер
От винта самолёта, готового в дальний полёт.
Не сумею забыть этот ветер тревожной дороги,
Как летит он, взрываясь над самой моей головой,
Как в испуге ложится трава молодая под ноги
И деревья со злостью качают зелёной листвой.
Фронтовая судьба! Что есть чище и выше
на свете.
Ты живёшь, ощущая всегда, как тебя обдаёт
Бескорыстный, прямой, удивительной ясности ветер
От винта самолёта, готового в дальний полёт.
Тот, кто раз ощущал его сердцем своим и душою,
Тот бескрылым не сможет ходить никогда по земле,
Тот весь век называет своею счатливой звездою
Пятикрылые звёзды на синем, как небо, крыле.
И куда б ни пошёл ты — он всюду проникнет и встретит,
Он могучей рукою тебя до конца поведёт,
Беспощадный, упрямый в своём наступлении ветер
От винта самолёта, готового в дальний полёт.
Ты поверь мне, что это не просто красивая фраза,
Ты поверь, что я жить бы, пожалуй, на свете не мог,
Если б знал, что сумею забыть до последнего часа
Ветер юности нашей, тревожных и дальних дорог.
А когда я умру и меня повезут на лафете,
Как при жизни, мне волосы грубой рукой шевельнёт
Ненавидящий слёзы и смерть презирающий ветер
От винта самолёта, идущего в дальний полёт.
Сергей Аракчеев
Безымянное болото
Одно болото, где мы спали стоя,
Едва сумев дождаться до утра,
Мы называли чертовой дырою -
В нем от застоя дохла мошкара.
В нем не хотели рваться даже мины,
А шли ко дну, пуская пузыри,
И если б за ним не было Берлина,
Мы б ни за что сюда не забрели!
Людмила Вязмитинова
Виталий Пуханов
***
Я шел по мостовой, где проливалась кровь,
Из пункта А в пункт Б перетекая.
Но в этот страшный год я был такой живой,
Что воздух протекал, мне вены протыкая.
Все длилось, все цвело и таяло в пыли,
Но были мы прозрачны для металла.
И только взглядом, брошенным с земли,
Накрыло нас, лежащих как попало.
***
Я убит подо Ржевом, но только убит
И поныне стою под прицелом
Вот еще один волос, в хребте перебит,
Став единственным и драгоценным.
Вены я перерезал садовым ножом,
И они проросли, как сумели.
Утром судного дня я покинул Содом,
Посмотреть, как цветут иммортели.
От счастливой судьбы, от красивых людей
Я вернусь молодым и любимым,
Чтоб клевал мою кровь на снегу воробей,
Как застывшие капли рябины.
Чтоб леталось легко по земле воробью
И душа не просилась на волю,
Потому что тогда я его не убью
И другим убивать не позволю.
***
Двадцатый век был веком злоключений –
Погибли все, почти без исключений.
О тех немногих, выживших почти,
В журналах старых почитай, почти.
Их жизнь была немало тяжелее,
Хотя порой немало веселее, –
Воспоминать, судить и просвещать,
Да милые могилы навещать.
О муках прошлого им не дали забыть,
Знать, для того и отпускали жить.
Сын спросит у отца. Дождется сын ответа:
Проходят времена, вот-вот пройдет и это,
Для горя нового очищены сердца,
Не бойся ничего, останься до конца!
И все-таки мне жаль слезы смешной, пролитой
Однажды вечером за книжкою раскрытой.
***
Я не нашел развалин Сталинграда
И не узнал: чем кончилась война.
Бессмерны все, бессмертны все, не надо,
Не надо виноградного вина.
И хлебного бродилова не надо,
Сухих чернил и захмелевших слез, –
Учись, поэт, учись пьянеть от яда
До полной гибели всерьез.
Живи один и повторяй одно:
Прекрасна жизнь, как старое вино!
Воскреснут мертвые, и что бы не случилось,
Они прольют и разопьют его.
А ты допей все то, что просочилось.
Андрей Полонский
Константин Ваншенкин
Земли потрескавшейся корка.
Война. Далекие года…
Мой друг мне крикнул: — Есть махорка?.
А я ему: — Иди сюда!..
И мы стояли у кювета,
Благословляя свой привал,
И он уже достал газету,
А я махорку доставал.
Слепил цигарку я прилежно
И чиркнул спичкой раз и два.
А он сказал мне безмятежно:
— Ты сам прикуривай сперва…
От ветра заслонясь умело,
Я отступил на шаг всего,
Но пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего.
И он качнулся
Упал, просыпав весь табак,
И виноватая улыбка
Застыла на его губах.
И я не мог улыбку эту
Забыть в походе и в бою
И как шагали вдоль кювета
Мы с ним у жизни на краю.
Жара плыла, метель свистела,
А я забыть не смог того,
Как пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего…
Александр Межиров
С ВОЙНЫ
Нам котелками
нынче служат миски,
Мы обживаем этот мир земной,
И почему-то проживаем в Минске,
И осень хочет сделаться зимой.
Друг друга с опереттою знакомим,
И грустно смотрит капитан Луконин.
Поклонником я был.
Мне страшно было.
Актрисы раскурили всю махорку.
Шел дождь.
Он пробирался на галерку,
И первого любовника знобило.
Мы жили в Минске муторно и звонко
И пили спирт, водой не разбавляя.
И нами верховодила девчонка,
Беспечная, красивая и злая.
Гуляя с ней по городскому саду,
К друг другу мы ее не ревновали.
Размазывая темную помаду,
По очереди в губы целовали.
Наш бедный стол
всегда бывал опрятен -
И, вероятно, только потому,
Что чистый спирт не оставляет пятен.
Так воздадим же должное ему!
Еще война бандеровской гранатой
Влетала в полуночное окно,
Но
Спала девчонка
нежно и грешно.
Она недолго верность нам хранила,-
Поцеловала, встала и ушла.
Но перед этим
И в
Как раненых выносит с поля боя
Веселая сестра из-под огня,
Так из войны, пожертвовав собою,
Она в ту осень вынесла меня.
И потому,
однажды вспомнив это,
Мы станем пить у шумного стола
За балерину из кордебалета,
Которая по жизни нас вела.
Геннадий Григорьев
Фронтовое письмо
Каких только чудес
на белом свете нету!
Конверт о трех углах,
обычный, фронтовой…
Полвека, почитай,
он провалялся
И вот пришел с войны
и лег передо мной.
Наткнувшись на него
среди макулатуры,
я понимал: читать
чужие письма — грех.
Но аккуратный штамп
„Проверено цензурой“
как бы уже письм
приоткрывал для всех.
Был цензор фронтовой
рабом цензурных правил.
И он (а вдруг письмо
да попадет к врагу!)
лишь первую строку
нетронутой оставил
да пощадить решил
последнюю строку.
Я цензора сейчас
не упрекну в бездушье.
Он свято чтил свой долг.
Он знал свои права.
Не зря же он письмо
замазал жирной тушью.
Наверно, были там
и вредные слова.
Писалось то письмо
в окопе? на привале?
И кто его писал —
солдат ли, офицер?
Какие сны его
ночами донимали?
О чем он помышлял
во вражеском кольце?
………………………
Лишь „Здравствуй, жизнь моя!“ —
оставлено в начале.
И „Я люблю тебя!“ —
оставлено в конце.
Александр Самарцев
Евгений Винокуров
***
Вот стою я на Тверском бульваре,
миру непонятный человек,
у меня в потертом портсигаре
папиросы слабые — „Казбек“.
Кончилась Вторая Мировая,
мир подписан, наша правота.
Я стою один, передвигая
папиросу в самый угол рта.
Разные идут по миру толки,
опадают поздние цветы.
У меня от нежинской махорки
будто йодом пальцы налиты.
Торжество победы пожинаю,
трудно щурюсь на прощальный свет.
Ничего еще не понимаю,
то ли праздник в мире, то ли нет.
Свое стихотворение
***
Сверкают пятки вечера в осинах
сожженый мусор шепчет „Аз воздам!“
Однажды ты проснешься годы сдвинув
на карауле у пустых казарм
Белым-белы ночам ожоги мая
любить на сборах родину равняйсь
„ура“ при расставаньи запрещая
майор пусть хоть глазами понял нас
Он фронт нюхнул да на вершок лишь вырос
к разведчикам прибился сиротой
худей хлыста и кожей как папирус
а пить не научился сам с собой
Травинку в зубы и — гуляй щетина!
Отъедем — взрыв «ура» ну кто не дюж?
Накоротке присяга нас щадила
но текст поплыл и галки пьют из луж
Андрей Чемоданов
Михаил Кульчицкий
***
Я вижу красивых вихрастых парней,
Что чехвостят казенных писак.
Наверно, кормильцы окопных вшей
Интендантов честили так.
И стихи, что могли б прокламацией стать
И свистеть, как свинец из винта,
Превратятся в пропыленный инвентарь
Орденов, что сукну не под стать.
Золотая русская сторона!
Коль снарядов окончится лязг,
Мы вобьем в эти жерла свои ордена,
Если в штабах теперь не до нас.
***
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит вот так: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.
Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда,
черна от пота,
вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших
ног
наворачивается на чeботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
Всеволод Константинов
Федор Сологуб
***
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным,
Бедный, слабый воин Бога,
Странно зыблемый, как дым.
Что Творцу твои страданья?
Кратче мига — сотни лет.
Вот — одно воспоминанье,
Вот — и памяти уж нет.
Страсти те же, что и ныне…
Кто-то любит пламя зорь…
Приближаяся к кончине,
Ты с Творцом твоим не спорь.
Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
Игорь Жуков
Владимир Высоцкий
***
Жил я с матерью и батей
На Арбате — здесь бы так! -
А теперь я на кровати -
В медсанбате, весь в бинтах…
Что нам слава, что нам Клава-
Медсестра — и белый свет!..
Помер мой сосед, что справа,
Тот, что слева, — ещё нет.
И однажды, как в угаре,
Тот, сосед, что справа, мне:
Говорит: «Послушай, парень,
У тебя ноги то нет».
Как же так? Неправда, братцы, -
Он, наверно, пошутил!
«Мы отрежем только пальцы»-
Так мне доктор говорил.
Только тот, который слева,
Все смеялся, все шутил,
Даже если ночью бредил -
Все про ногу говорил.
Издевался: мол, не встанешь,
Не увидешь, мол, жены!
Поглядел бы ты, товарищ,
На себя со стороны!
Если б был я не калека
А слезал с кровати вниз -
Я б тому, который слева,
Ну просто бы глотку перегрыз!
Умолял сестричку Клаву
Показать, каким я стал…
Вот был бы жив сосед, что справа, -
Он бы правду мне сказал!..
Андрей Волос
Александр Галич
Ошибка
Мы похоронены
Под Нарвой, под Нарвой,
Мы похоронены
Мы были – и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
Попарно, попарно,
Так и лежим, как шагали, попарно,
И общий привет!
И не тревожит ни враг, ни побудка,
Побудка, побудка,
И не тревожит ни враг, ни побудка
Померзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто,
Как будто, как будто,
Только однажды мы слышим, как будто,
Вновь трубы трубят.
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Такие-сякие,
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь – не вода!
Если зовет своих мертвых
Россия, Россия, Россия.
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит – беда!
Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В нашивках, в нашивках,
Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В снежном дыму.
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
Ошибка, ошибка,
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
И мы – ни к чему!
Где полегла в сорок третьем пехота,
Пехота, пехота
Где полегла в сорок третьем пехота,
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Охота, охота,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря!
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря…
Евгений Винокуров
Незабудки
В шинельке драной,
без обуток
Я помню в поле мертвеца.
Толпа кровавых незабудок
Стояла около лица.
Мертвец лежал недвижно,
глядя,
Как медлил коршун вдалеке…
И было выколото
«Надя»
На обескровленой руке.
Ион Деген
***
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони ты, мой маленький.
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Александр Твардовский
***
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Геннадий Каневский
Кшиштоф Камиль Бачиньский
ПРОЩАНИЕ СТРЕЛКА
До свидания…
в небе звездные посевы,
в сердце взорван вечер хмурый и безлюдный,
слишком трудно смыть слезу мужскую гневом,
на губах не чуять правды слишком трудно.
Небо землю пьет, забрызганное грязью,
взвихрясь, синие деревья задевает,
это трудно — жить без собственного счастья,
только счастье героизма воспевая.
Далека ты, бесконечная дорога,
здесь слезами в глине борозды прорыты,
так идешь ты, заполняя бездны громом,
меж камнями, что седою мглой обвиты.
Так далёко эти тёмные окопы,
мысль на проволоке виснет в черном дыме,
рот кровавит, призывая ночь и копоть…
Слишком трудно возвратиться к вам живыми…
Слишком трудно…
легче сделаться героем…
Это счастье, что стрелок дожить не может
до того, когда нам памятник поставят
и убийца на него цветы положит.
(перевод М. Павловой)
Николай Старшинов
***Зловещим заревом объятый,
Грохочет дымный небосвод.
Мои товарищи-солдаты
Идут вперед
За взводом взвод.
Идут, подтянуты и строги,
Идут, скупые на слова.
А по обочинам дороги
Шумит листва,
Шуршит трава.
И от ромашек-тонконожек
Мы оторвать не в силах глаз.
Для нас,
Для нас они, быть может,
Цветут сейча
В последний раз.
И вдруг (неведомо откуда
Попав сюда, зачем и как)
В грязи дорожной – просто чудо! –
Пятак.
Из желтоватого металла,
Он, как сазанья чешуя,
Горит,
И только обметал
Зеленой окисью края.
А вот – рубли в траве примятой!
А вот еще… И вот, и вот…
Мои товарищи-солдаты
Идут вперед
За взводом взвод.
Все жарче вспышки полыхают.
Все тяжелее пушки бьют…
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают.
Семен Липкин
Воля
Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони,
Никогда я не думал, что столько на свете коней!
Племя мирных коров, кочевая бычья держава
Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.
Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки,
Множество с глазами разумного горя глупых овец.
Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье,
Думают – это ведро, думают – это вода,
Окровавленными мордочками тычутся в бричку.
Ярость робких животных – это ужасней всего.
Пятый день мы бежим от врага безводною степью
Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,
Мимо ещё неумелых блеяний ягнят-сироток,
Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.
Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка,
Воспалённое вымя тронет шершавой рукой,
И молоко прольётся на солёную серую глину,
Долго не впитываясь…
Пересохли губы мои, немытое тело ноет.
Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?
Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив
Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле —
Волей, ленивой волей, разумением равнодушным
И беспредельным отчаяньем…
Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль,
Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе,
Солнечный круг и лунный круг одновременно горят.
Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем:
Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть.
Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи:
Только одна белена, только одна лебеда,
Ни языка, ни отечества…
Может быть, в хутор Крапивин приеду я ввечеру.
Хорошо, если немцев там нет. А будут – чёрт с ними!
Там проживает моя знакомая, Таля-казачка.
Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст бельё.
Утром проснётся раньше меня. Вздыхая, посмотрит
И, наглядевшись, пойдёт к деревянному круглому дому.
Алые губы, вздрагивающие алые губы,
Алые губы, не раз мои целовавшие руки,
Алые губы, благодарно шептавшие мне: «Желанный»,
Будут иное шептать станичному атаману
И назовут моё жидовское отчество…
А! Не всё ли равно мне – днём раньше погибнуть, днём позже.
Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно,
А теперь только воля осталась, ленивая воля.
Семен Балин
Ночной бомбардировщик
Вот опять на мужика ты ропщешь:
«Хоть бы раз ему родить,
облому!»
Нас рожал ночной бомбардировщик
В сорок третьем…
Он кричал по-злому.
Он метался в простынях тумана, -
В тяжком чреве -
тридцать с лишним деток…
Показалось солнце,
словно рана
На виске февральского рассвета.
Бабки
повивальные
спешили:
Погремушек натащили звонких,
Огневыми трассами прошили
Байку туч,
добротные пеленки…
Больше он не мог,
большой и шалый,
Горло перехватывала мука.
И — трещали обрывные фалы,
Пуповиной рвались возле люка.
Он кружил,
под крылья звал как будто,
Одинокий,
ласковый и слабый.
Латаный,
дюралевый, -
в то утро
Чувствовал себя счастливой бабой,
Матерью…
А первенцы летели,
Сразу повзрослевшие,
сражаться.
Мальчуганы-близнецы хотели
К фюзеляжу теплому прижаться,
Чтоб еще хоть миг продлилась ласка -
Запах нитрокраски и бензина…
Пролетают журавлиным клином
Мальчуганы в здоровенных касках.
…Облетают,
словно одуванчики,
Тают голубые купола…
Первенца,
отчаянного мальчика
Женщина сегодня родила.
Ян Сатуновский
***Как я их всех люблю
(и их всех убьют).
Всех -
командиров рот:
«Ро-та, вперед, за Ро-о…»
(одеревенеет рот.)
Этих. В земле.
«Слышь, Ванька, живой?»
«Замлел».
«За мной, живей, е!»
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7.
Лео Терлицкий
песня Утесова, стихи В. Гусев, музыка С. Германова
Дружили два друга в нашем полку, -
пой, песню, пой!
Если один из друзей грустил,
Смеялся и пел другой!
И часто ссорились эти друзья.
Пой, песню, пой!
И если один говорил из них: 'Да!',
'Нет!' — говорил другой.
И если один говорил из них: 'Да!',
'Нет!' — говорил другой.
И кто бы подумать, ребята бы мог, -
пой, песню, пой!
Что был один из них ранен в бою,
Что жизнь ему спас другой.
Однажды их вызвал к себе командир.
Пой, песню, пой!
На Север поедет один из вас,
На Дальний Восток другой.
На Север поедет один из вас,
На Дальний Восток другой.
Друзья усмехнулись. Ну что же! Пустяк!
Пой, песню, пой!
'Ты мне надоел', — сказал один.
'И ты мне', — сказал другой.
А Северный ветер кричал: 'Крепись!'
Пой, песню, пой!
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой.
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой.
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой.
Авторы музыки и стихов: Росс Паркер (Ross Parker)
и Хью Чарлз (Hugh Charles). Великобритания, 1939
We'll meet again
We'll meet again,
don't know where, don't know when
But I'm sure we'll meet again
some sunny day
Keep smiling through,
just the way you used to do
Till the blue skies chase the dark clouds
far away
Now, won't you please say «Hello»
to the folks that I know
Tell 'em it won't be long
'cause they'd be happy to know
that when you saw me go
I was singing this song
We'll meet again,
don't know where, don't know when
But I'm sure we'll meet again
some sunny day
Булат Окуджава
Солнышко сияет, музыка играет,
Отчего ж так сердце замирает?
Там за поворотом, недурён собою,
Полк гусар стоит перед толпой.
Барышни краснеют, танцы предвкушают,
Кто кому достанется, решают.
А полковник главный, на гнедой кобыле,
Говорит: «Да что ж вы всё забыли,
Танцы были в среду, а нынче воскресенье,-
С четверга война и нет спасенья»,
А на поле брани смерть гуляет всюду -
Может, не вернемся, врать не буду.
Барышни не верят, в кулачки смеются,
Невдомёк, что вправду расстаются,-
«Вы, мол, повоюйте, если вам охота,
Да не опоздайте из похода!».
Солнышко сияет,музыка играет,
Отчего ж так сердце замирает?
стихи Давида Самойлова, музыка Виктора Столярова
Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене,
(Там каждый думал о своей
Любимой или о жене)
И он конечно думать мог,
Да он конечно думать мог,
Когда на трубочку глядел
На голубой ее дымок,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок
А он не думал ни о чем,
Да он не думал ни о чем,
Он только трубочку курил
С турецким горьким табачком,
Он только трубочку курил
С турецким горьким табачком
Как ты тогда ему лгала,
Как ты когда — то все лгала,
Но сердце девичье свое
Давно другому отдала,
Ты сердце девичье свое
Давно другому отдала
И он решил, я пули жду,
Я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль свою,
И чтоб пресечь нашу вражду
(Чтоб утолить печаль свою,
И чтоб пресечь нашу вражду)
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на вoйне.
Лео Терлицкий
Рядовой пехоты
Kаждый год в начале мая, накануне Дня Победы, мне хочется сказать хорошие слова ветеранам той страшной войны. Это уходящее поколение моего отца, те, кому в сорок пятом было двадцать, а сейчас, если они еще живы, уже за восемьдесят. Год от года их становится меньше и наступит день, когда уйдет последний, точно также, как ушли ветераны других прошлых сражений.
Так уж случилось, что я провел значительную часть детства, слушая рассказы отца о войне. Наверное, ему хотелось выговориться и, уж конечно, было, что сказать. Его истории были наполнены подробостями, вплоть до запахов, и их вполне хватит на роман, который я
В августе сорок первого, Натан Терлицкий, первая флейта в симфоническом оркестре Госкомитета СССР по радиовещанию, оставил свою работу, которая обеспечивала «броню» от военной службы, и записался добровольцем в армию. Был ему тогда 31 год, у него была жена и сын четырех лет – мой старший брат. Так что решение это было вполне осознанным выбором взрослого человека.
Из выпускника Одесской консерватории решили сделать офицера и послали в Рязанское пехотное училище, но через два месяца всех курсантов – триста человек – отправили рядовыми на фронт затыкать дыры в обороне. Выдали им, соколикам, по трехлинейке и по две гранаты и приказали защищать Москву от немецких танков.
Они полегли почти все – к декабрю, после боев на волоколамском направлении в живых осталось пятеро – но врага в столицу не пустили.
А дальше было еще три с половиной года отступлений и наступлений, боев, затишья, артобстрелов, рукопашных схваток, лазаретов. Холода и голода, крови и смерти. Днем и ночью, зимой и летом, в любую погоду.
Отец мерз в окопах под Ленинградом в первую блокадную зиму и дрался в аду передней линии обороны Сталинграда на западном берегу Волги. Битву на Курской дуге он провел в госпитале с крохотным осколком шрапнели в позвоночнике, который так и не вынули. По странной прихоти военной судьбы, весной сорок четвертого освобождал украинский городок Бершадь к югу от Винницы, в котором родился и в котором тогда жила его мать – моя бабушка, пережившая оккупацию только потому, что в городке стояли не немецкие, а румынские войска. Потом он прошел по хорде через Румынию, в начале сорок пятого брал Будапешт, чуть не погиб вывoдя эшелон с ранеными из котла у венгерского города с непроизносимым названием Секешфехервар, и закончил войну в Вене гвардии младшим лейтенантом.
Несколько лет назад я оказался на автро-венгерской границе, в сонном городе Сопроне. Сидя с бокалом янтарьного пива в кафе на ратушной площади, среди раскрашенных пастелью старинных домов, я вдруг подумал, что в последнюю военную весну отец, вероятно, здесь был.
И привидилась колонна усталых солдат в выцветших шинелях, с котомками-сидорами за спиной. Хруст сапог на брусчатке гулко отражается от стен. Колонна пересекает площадь и исчезает в одной из средневековых улочек.
А неделю спустя я увидел в Вене странное сооружение – испещренную выбоинами бетонную коробку высотой с четырнадцатиэтажный дом. Без окон, с единственной, неправоподобно маленькой дверью на уровне земли. Наверху с четырех сторон торчат горизонтальными консолями полукруглые площадки.
– Простите, что это? – в изумлении спросил я у пожилого венца с фокстерьером на поводке.
Тот охотно объяснил. В голосе проскальзывала некоторая гордость.
– Гитлер очень любил Вену и приказал построить пять таких монстров для защиты от налетов вражеской авиации. Наверху стояли зенитки, внутри были склады. Теперь власти не знают что с ними делать. Взорвать нельзя – вокруг жилые кварталы, а разбить невозможно – стены из армированного бетона метров пять толщиной. Говорят, вокруг одного построили аквариум, но я сам не видел.
«И это надо было штурмовать?» – подумал я тогда.
Будучи школьником, я
Несколько раз он был ранен, но выжил и вернулся домой в октябре сорок пятого при всех положенных мужчине частях тела. Отец потом говорил: «Я –меченый. Это Он меня сохранил…“ И смотрел куда-то вверх…
Отца давно нет среди живых, но я помню все, что он рассказывал, как если бы это случилось со мной.
Война пахла солдатским потом, гарью пожарищь, стреляным порохом, ружейной смазкой и гниющей плотью. Кормили на фронте черными сухарями, перловой кашей, гороховым концентратом и американской помощью – тушенкой, яичным порошком и топленым салом-лардом. За все годы войны он ни разу не болел, даже насморка не схватил, хотя спать приходилось на голой земле, на снегу или в сырых землянках, а баня была редким праздником.
В рассказах отца не было имен маршалов и генералов и названий войсковых операций. Его картина войны – это вид из окопчика-“могилки», которую отрывал себе пехотинец, чтобы хоть
– Пап, а ты много фашистов убил? — спрашивал я, сидя у него на коленях.
– Не знаю, я не считал… – Он ни разу не рассказал мне историю какого-либо убийства…
Зато он любил вспоминать, как вскоре после возвращения в Москву ехал в трамвае, и какой-то пьяный дядька с одинокой медалью «За победу над Германией» на телогрейке стал громко объяснять народу, что все жиды пархатые отсиживались в Ташкенте пока он, настоящий русский, проливал за них кровь. Отец был одет по нищей послевоенной моде в гражданское пальто поверх военной формы без погон. Он распахнул пальто на груди так, чтобы были видны боевые ордена и медали, и, под одобрительные возгласы пассажиров, выкинул мразь из вагона.
– А тебе было страшно?
– Конечно, было.
– А когда было страшнее всего?
– Наверное, в Сталинграде… Нас тогда бомбили каждый день, с рассвета до темноты. Утром прилетит эскадрилья Юнкерсов, отбомбится и летит обратно на прифронтовой аэродром, на заправку. В это время прилетает другая эскадрилья. И такая карусель – неделю без остановки… Я на третий день перестал прятаться. Перевернулся на спину и смотрел, как от самолетов отделяются маленькие черные точки. Ну, думаю, эта наверняка моя… Потом меня вызвали к командиру, а когда я вернулся, то на месте моего окопчика – воронка от бомбы… А еще было страшно, когда я ногу держал.
– Это как?
– В окружении, под Ленинградом. Один из наших обморозился, началась гангрена. Ни медикаментов, ни врачей. Ну, и отпилили ему ногу, чтобы не умер. Простой ножевкой, без наркоза. А когда пилили, я эту ногу держал,…
Наверное, поэтому для меня та война намного больше, чем еще одно значительное историческое событие, о котором знают из книг и кинофильмов. Я остро чувствую ее гиганские масштабы и понимаю, какую огромную, страшную цену в человеческих жизнях и страданиях пришлось заплатить поколению моего отца за то, чтобы мое, послевоенное поколение появилось на свет.
Некоторые историки видят эту войну как схватку двух диктаторов, Гитлера и Сталина, за господство в Европе. Так оно, наверное, и было, но мой отец и его товарищи по оружию стояли насмерть, защищая от лютого врага свой дом, своих любимых. Поэтому их нельза было сломить. Поэтому они и победили.
Когда наступает весна и приближается праздник Победы, мне хочется низко поклониться поколению, которое сломало хребет нацизму, и сказать каждому ветерану той войны самые добрые и теплые слова, какие только можно придумать.
А тем, кого уж нет – светлая память и немеркнущая слава!
26.06.2012, 42879 просмотров.
