Дополнительно:

«Москва и немосквичи»*. Дмитрий Веденяпин (Москва) – Ирина Ермакова (Керчь)

Моя Москва

И сам, покорный общему закону, переменился я… Все меняется. В том числе города. Общий закон на то и общий. Но так самозабвенно, как Москва, не меняется, по-моему, ни один мегаполис.

Сравнение с Римом и его уникальной верностью той самой внутренней идее, которая не дает материи разбегаться, невыгодно, конечно, никакому городу, но и, оказавшись после довольно большого перерыва в Питере (в конце 90-х), я был потрясен тем, как этот город-призрак не призрачно, а совершенно реально продолжает жить сразу во всех своих временах и эпохах, пусть и не таких древних, как римские. Бродя по городу, я мог легко представить себе, что вот сейчас из этой арки выйдет Пушкин. Это бы значило лишь то, что я нечаянно свернул не в тот временной проулок. Встреча с Пушкиным в современной Москве – фильм ужасов.

Нет, конечно, в Москве тоже можно наткнуться на осколки прошлого, попасть в воздушный карман чего-то не только сегодняшнего. Но это именно осколки. По каким-то причинам Москва не хочет себя помнить, стирает свою историю. И дело даже не в том, с какой безжалостностью город избавляется от своих, казалось бы, значимых исторических памятников (такое случается и в других местах), а в неспособности (нежелании?) Москвы продолжать начатое. В этом отношении мой родной город – полноправная столица России, воплощение и олицетворение ее последовательной непоследовательности.

Нынешняя Москва – растерянная, не знающая своих границ. И при этом по-прежнему невероятно бодрая и активная. Отсюда ее бесконечное разрастание-расползание во все стороны. Оказывается, формально уже и деревня Картмазово (куда мы с папой долго ехали от нашей остановки на улице 26-ти Бакинских комиссаров собирать грибы в настоящем большом лесу) и поселок Внуково – тоже Москва. Одна прекрасная эмигрантка сказала мне недавно, что пространственная неопределенность (аморфность, нет, амебность, вот ее точное слово) современной Москвы – следствие рокового неумения нашего города попасть в такт с настоящим. Город словно бы не хочет увидеть себя и мир такими, какие они есть, предпочитая обычному зеркалу и простым очкам всякие идеологические призмы, позволяющие – особенно после соответствующей самонастройки – разглядеть великое прошлое и/или блистательное будущее. Мне, честно говоря, кажется, что все эти наведенные идеологемы на деле не работают. Во всяком случае, похожи они не на какие-то устойчивые конструкции, а на дым или туман. Вот он есть, а вот уже растаял. Да, город растерян, да, он не понимает, в чем, собственно, заключаются его традиции, и если вдруг какая-то традиция отыскивается, то стоит ли ее соблюдать. Но разве это так уж плохо?

Не случайно, что сегодня именно Москва играет такую важную роль в русской поэтической жизни. Ведь еще Пастернак говорил, что фактически единственной традицией в искусстве является нарушение традиции. Каменных часов, на которых бьет вечность, у нас, похоже, нет, зато всюду мигают и стрекочут секунды. Современная Москва, по-моему, – почти целиком про сейчас, причем невыдуманное, совершенно реальное. То-то и оно, что вследствие своей текучести и недооформленности (которая, конечно, может раздражать, это я понимаю) Москва мгновенно отзывается на все политические, общественные и прочие настроения и нестроения. Вряд ли даже самый аполитичный москвич скажет так, как (дело было в 1988 году) сказал мне, почесывая небритый подбородок, один пожилой сибирский рыбак: «Значит, теперь там у вас Миша Горбачев…». Горбачев или Путин для москвича – это всегда тут у нас и переживается очень остро. «Взволнованные молекулы» (вообще-то это сказано про Нью-Йорк, но отлично подходит и для Москвы) волнуются здесь всякий раз по-новому, реагируя, что важно, не на внешнюю форму властных призывов и даже не на то, как отвечают на них граждане, а именно на внутреннее содержание этого запутанного диалога, часто не слишком внятного для самих участников. Ну а искусству, тем более словесному искусству, это всегда важно.

Кстати, справедливости ради, надо сказать, что одна традиция в Москве все-таки сохранилась. Традиция странноприимства. Как ни ругай всяких политиков и чиновников, как ни ужасайся ксенофобским эксцессам, нельзя не признать, что Москва до сих пор – один из самых открытых и демократичных городов в мире.

Теперь пришла пора признаться, что моя Москва, в смысле Москва-дом, исчезла вместе с 60-ми годами прошлого века и перестроенной до неузнаваемости Таганкой. Нет больше ни таких скамеек, ни таких заборов, ни сцены-ракушки в Тетеринском сквере, ни самого Тетеринского сквера, ни той диковатой пивной с ее невообразимыми завсегдатаями. По малолетству внутрь я, конечно, не заходил, но физиономии тех, кто толкался снаружи, когда мы с бабой Нюрой проходили мимо, помню до сих пор. Кинотеатр «Иллюзион» на месте (сталинские высотки сносить пока вроде не собираются), но разве это тот «Иллюзион»? И, конечно, нет того воздуха, тех запахов. Тех голосов. Тех людей. Не осталось ничего от нашей коммуналки на Ульяновской (ныне опять Николоямской) улице – последних жильцов расселили еще в конце 70-х, а то, что когда-то было квартирой, превратили в «офис» какой-то фирмы.

Во второй половине 80-х я ненадолго приехал в Киев. Пошел гулять и вдруг попал на четверть века назад, в Москву своего детства: тихие дворы, неторопливые прохожие… Нечто подобное я еще раз испытал потом в Стокгольме, в том районе (неожиданно оказавшемся невероятно московским), где жили Астрид Линдгрен и ее Карлсон.

Да, чуть не забыл, первые несколько месяцев своей жизни (до Таганки) я провел, можно сказать, в самом центре столицы нашей Родины, в квартире (тоже коммунальной) тетки отца на Тверской (тогда, понятно, улице Горького). Напротив магазина «Подарки».

Ну а с 1969 года начинается жизнь на окраинах. Сначала на Юго-Западе, на улице 26-ти Бакинских комиссаров, потом на Оршанской возле метро Молодежная, потом в Матвеевском рядом с бывшей дачей товарища Сталина, потом на Северо-Востоке (улица Чусовская) у метро Щелковская. Оттуда в 2004-ом я, как бы описав круг, снова вернулся на Юго-Запад.

В общем и целом я поддерживаю инициативу одного, кажется, немецкого, архитектора и культуролога, предложившего признать микрорайон Беляево (соседний с нашим и строившийся в те же годы) культурным достоянием и взять его под охрану ЮНЕСКО. В этих многоподъездных девяти- и двенадцатиэтажках брежневской эры, в том, как они расположены, в этих газончиках перед домами и со стороны лоджий, в близости лесопарков есть что-то не давящее, нейтрально-прозрачное. Сам воздух Черемушек, Беляево и нашего Тропарево-Никулино был в 70-е годы пропитан надеждами на лучшее многих и многих семей, выбравшихся из тесноты коммунального житья в отдельные кооперативные квартиры.

Диссиденты и андеграундные философы и художники, разумеется, жили тогда по всей Москве, немало их оказалось и в таких новых микрорайонах, что тоже – по крайней мере для меня – наполняло эти окраинные пространства дыханием свободы и онтологической глубины.

На более, так сказать, популярном плане этот эскапистский, архитектурно провальный, слегка выморочный, но вместе с тем неподдельный уют позднесоветских новостроек запечатлен в известной картине Эльдара Рязанова. Недаром сцены у дома на улице Строителей снимались у нас на Юго-Западе. Мы, школьники, естественно, ротозейничали. Помню, режиссеру требовался летящий снег, а снега, как назло, не было, поэтому перед камерой сыпали нарезанные бумажки, заставляя их кружиться в воздухе с помощью специального ветродува.

Я написал, что Москва-дом осталась для меня в 60-х. Как бы то ни было, роднее города у меня все равно, конечно, нет. Не говоря уже о том, что несмотря на стилевую хаотичность и вопиющую уродливость отдельных районов, Москва все-таки красива, причем не только в таких очевидных местах, как, например, Никольская или Камергерский, но и во многих других. Иногда – это, кстати, тоже сугубо московское свойство – в тех же самых, которые буквально вчера казались безнадежно тоскливыми. Смотришь – и здания вроде ничего, и свет падает как-то правильно, и люди идут все какие-то симпатичные. Стыдно признаться, нравятся мне и многие новомодные магазины, в том числе гигантские с их смесью Европы, Америки и местной азиатчины.

Помню, как в одном маленьком российском городке мы, проголодавшись, стали спрашивать, где можно поесть, и выяснили, что соответствующих заведений два. Одно называлось бар «Народный», другое носило имя местной реки. Представляете, как выглядел бар «Народный»? Так вот, поверьте, он выглядел еще чудовищней. Просто жуть! Вторая столовка была без особых примет, то есть, нормальной. Конечно, многие здания современной Москвы и внутри и снаружи – это типичный бар «Народный». Но бар «Народный» тридцати- или даже семидесятиметровой высоты – это уже настолько нелепо, что смотрится как постмодернистская шутка, кивок в сторону Лас-Вегаса. Короче, не страшно.

Вообще, Москва – сильный город. И в чем-то (здесь я, возможно, начинаю сам себе противоречить) – несмотря на всю свою изменчивость – внутренне верный себе. Может быть, это иллюзия, но мне кажется, что я никогда не спутаю московскую новостройку (про переулки и закутки в центре города и говорить нечего) с какой-нибудь еще. Почему-то сразу понятно: это Москва.

Ну вот я опять скатываюсь к схеме, отработанной еще во втором классе. Когда задавали сочинение на тему, как я провел очередные каникулы. Что писать в начале и в середине, было не слишком понятно, концовка же сомнений не вызывала. В зависимости от времени года я уверенно выводил: «Хорошо зимой!» или «Хорошо летом!»

Написать «Хорошо в Москве!» мне не дает, во-первых, сами знаете что (поводов для расстройства, а то и отчаянья хоть отбавляй), во-вторых, невозможность встречи с некоторыми людьми (Иных уж нет, а те далече) – притом, что, слава Богу, кое-кто еще есть и даже – чему я не перестаю благодарно удивляться – иногда появляются новые, все равно тех-то не заменишь – и, в-третьих, чтобы так написать, лучше быть, конечно, семи-, а не пятидесятисемилетним.

И все-таки я возьму и именно так и напишу, потому что это тоже правда.

Дмитрий Веденяпин

В Москву

Все дороги ведут в Москву.

Через Москву.

Вокруг Москвы.

Страна моя широка. Длинна. И высока. Но для меня определенной точки заземления в ней пока не существует. Мой дом – мама-папа-бабушка и дорога. Переезжая с места на место, от одного построенного моста к другому, или отправляясь в отпуск, Москву миновать невозможно.

Семья останавливалась у дальних родственников во втором деревянном этаже (первый был каменным) старого двухэтажного дома на улице Алымова, в Черкизове. Комната в коммуналке, где понаехавшим стелили на полу ветхие шубы. Называлось – дня три перекантоваться. Перекантоваться в Москве. У коммуналки длинный коридор. Множество дверей, за которыми живут в основном немолодые женщины. Мужчин после войны почти не было. На всех один дядя Коля без ноги. Для забивания гвоздей и прочих специфических мужских занятий. Детей в квартире нет. Поэтому со мной все носятся, заманивая за разные двери и укармливая пирожками и конфетами. А однажды даже диковинными мандаринами, виденными до того только на картинке. Первая дверь слева – Анна Викентьевна, бывшая балерина, старушка в кукольном платье. Комната полна странных кукол. Она шьет их для какого-то театра. Всё завалено обрезками ткани. Протягивая нитку, она напевает, как мы длинной вереницей идем за синей птицей – развлекает меня. Я слушаю из вежливости. Мне куда любопытнее – часы. У окна огромные напольные часы с разрисованными цифрами и с боем. Озвучивают всю квартиру. Дверь слева – сестры Тоня и Маруся. Они штамповщицы на заводе. Штампуют что-то военное, хотя война кончилась. Заводской станок ножной, тяжелый. Обе приволакивают ноги. Валентина – портниха. Обшивает всю квартиру. Машинка тайно стрекочет по ночам. Днем она работает в ателье. Нога дяди Коли зарыта где-то в германской земле, на подходах к Берлину. Его бурные запои переживает вся квартира. Утихомиривают, переносят, отмывают, отпаивают классическим рассолом. Старая-старая Танечка – певунья. Поет в хоре. Говорят, что в церковном. Без осуждения и без одобрения – как факт: в церковном хоре. Маргарита Трофимовна выходит на кухню в кителе с орденскими планками. У нее есть трофейный бинокль и трофейный же фотоаппарат «Кодак». Где она работает, точно никто не знает, молча указывают глазами на потолок. И другие дальше по коридору – еще и еще. Все они – наша Москва. Мама и бабушка пишут им письма, отправляют к празднику нарядные открытки. Коммуналка как большая семья. В праздник – общий стол, поминание тех, кто не вернулся с войны, и пение допоздна.

Общая кухня с прежде невиданной газовой плитой и синим цветком в горелке.

У нас в бараке печи. Их топят дровами и углем, на них и готовят. Барак – это хорошо. Это настоящее жилье. Пока строят бараки мы живем в вагончиках-теплушках. Жизнь на колесах. Мостопоезд. Вечное движение. Жизнь-мелькание. Мелькание лиц и ландшафтов. Постоянство изменений. Бараки всегда одинаковые – типовые. Толщина стен зависит от географической широты. Пространство барачной комнаты моментально обживают. Белят. Вещей – необходимый минимум. Никакой собственной мебели. 2-3 книжки, остальные – в местной районной библиотеке. Застилают выданные кровати и тумбочки. Заполняют мелочами этажерку. Скатерки-салфеточки-занавесочки. Быт минимален и скоротечен – завтра переезжать. Коридор барака похож на московский коммунальный: двери, двери. За каждой дверью своя жизнь. Но – жизнь короткая. А в Москве жизнь длинная – одни и те же соседи. И на московской кухне водятся тараканы. Особенно под умывальником. Маленькие, шустрые, вполне симпатичные ребята. Их никто не боится. Напротив. Все за ними гоняются с криками. То есть таракан – это, оказывается, не мифологическое животное, придуманное Чуковским, а настоящее, живое и гонимое.

С утра отправлялись смотреть Москву. Красная площадь – обязательно, при этом длинную очередь в мавзолей мама, крепко сжимая мою руку, упорно огибала. Мифическая брусчатка. Башни и зубцы стены. Веселые купола Василия Блаженного. Исторический музей. Подробности древней жизни. Не укладывающееся в голове слово «утварь»: у-тварь (так ругал жену наш сосед по бараку). И бесконечная до головокружения Третьяковка (смотри, смотри, когда еще в Москву попадем!). Голубые глаза врубелевского Пана, здесь я всегда тормозила. И Пушкинский, конечно. Широкая белая лестница. Кивающий только мне мраморной головой Давид. Что еще? Москвичи. Всегда куда-то смешно спешащие москвичи. Куда спешить? Жизнь медленна, бесконечна и радостна. Что еще? Улица Горького – сколько людей и машин! Большой каменный мост – посмотри, как он устроен! Это – арка. Крымский мост – висячий на цепях! Самый большой в Европе. А это – пилон.

С собой увозились репродукции на почтовых открытках. Толстые пачки репродукций. Все они потом разглядывались и рассказывались уютными вьюжными вечерами. При керосиновой лампе – с электричеством у нас было не очень. Вокруг лампы на столе раскладывались открытки, и взрослые взахлеб и наперебой говорили о Василии Блаженном, о пилонах Крымского моста, о Врубеле и его Пане, о Микеланджело и его Давиде, – о Москве. Смотри, это Москва. Звякающие цепи Крымского моста и щекочущее слово «праща».

А еще говорили о строительстве мостов. Мы – мостовики. Самый высокий инженерный сан – мостовик, мостостроитель, понтифик. Pontifex – так говорили древние римляне. Соединитель, уплотнитель пространства, то есть хранитель времени. Жрец. Эту реку, эту гору можно будет не объезжать сутками, а пролететь за несколько минут по мосту или тоннелю. Понтифик – сан настолько чтимый, что позднее так же нарекутся жрецы высшей церковной иерархии. Хранители традиций. Хранители времени. Верховный жрец, понтифик, инженер – только ему известны тайны чисел и мер.

Понтифик возглавляет передовой отряд римской армии. Авангард вырубает леса, прокладывает дороги и мосты. За ним следует пехота и конница, катятся орудия и обозы. Грохочут по наведенным мостам. Отдаются эхом в пробитых тоннелях. Мосты и тоннели, акведуки и виадуки. Или путепроводы.

Мостовик – профессия военная. У мамы китель с погонами и фуражка. Она капитан специального рода войск. Позже – майор.

Над столом горит лампа. Мама, папа и бабушка передают друг другу и раскладывают черно-белые или разноцветные картонные прямоугольники. Открытки. Целый чемодан репродукций. Фанерный, с жестяными уголками чемодан путешествовал с нами по всему Союзу. Со стройки на стройку. Родители строили мосты. Чемоданчик этот и был, собственно, – Москва. Москва моего детства.

Открытки складывались в специальные картонные коробочки и перекладывались, интригующе шуршащей, папиросной бумагой. Москва, которая всегда с собой.

Художественные альбомы появились позже. После первой самостоятельной, почти взрослой, поездки в Москву. Восьмой класс. Зимние каникулы. Январь 1966-го. Поручили меня многоюродной тете Дуне. Она курировала все мои перемещения по городу. Дочь ее была человеком могущественным. Работала продавцом в книжном магазине на Арбате. В отделе «Искусство». То есть могла всё. В обмен на припрятанные под прилавком альбомы репродукций и художественные монографии ей несли театральные и консерваторские билеты. Собрания сочинений и томики стихов. Не говоря уж о дефицитных продуктах и услугах. Скажем, медицинских. У ее прилавка толклась вся московская элита. Книги, книги, книги. Чаще всего не для чтения. Книги были валютой. Так был устроен мир. Книги из-под прилавка.

За неделю каникул я побывала в Большом и в Театре на Таганке. Консерватории и Зале Чайковского. Осмысленно прошла Третьяковку и Пушкинский. И еще много улиц-площадей-переулочков. И увидела Москву. И она стала моим городом. Не любовь, а врастание. Неизбежность этого врастания в город. Невозможность жизни без этого города.

А в 68-м я приехала сюда учиться. Учиться строить мосты и тоннели. И осталась в Москве навсегда.

Ирина Ермакова

* «Москва и немосквичи» — цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик писателей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.

Гости не только читают стихи и прозу, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.

В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:

Юрий Арабов (Москва) – Алексей Королев (Загорск)

Анна Аркатова (Рига) – Сергей Гандлевский (Москва)

Геннадий Каневский (Москва) – Бахыт Кенжеев (Чимкент)

Инна Кабыш (Москва) – Олег Хлебников (Ижевск)

Дмитрий Данилов (Москва) – Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)

Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область – Игорь Иртеньев (Москва)

Евгений Бунимович (Москва) – Анатолий Найман (Санкт-Петербург)

Михаил Нилин (Москва) – Андрей Черкасов (Челябинск)

Игорь Караулов (Москва) – Сергей Круглов (Красноярск)

Михаил Айзенберг (Москва) – Максим Амелин (Курск)

Андрей Чемоданов (Москва) – Амарсана Улзытуев (Улан-Удэ)