Дополнительно:

«Москва и немосквичи»*. Наталия Азарова (Москва) — Дмитрий Бак (Елизово, Камчатская область)

Мост в Москву

Преимущество быть немосквичом. У москвичей и немосквичей разное московское время — москвичи вынуждены говорить о прошлом, о детской Москве, о той Москве, которую мы потеряли, то есть о Москве потери, немосквичи способны говорить о Москве в настоящем, но все равно говорят о Москве попадания, обретения.

Москвичи и немосквичи. Москвич мыслит сотворенное как природное. Арбатский лес, церквушка, растущая перед грядой камней Корбюзье на Новом Арбате, ну и дворы, дворы, пусть даже разросшаяся память о дворах. А немосквич норовит придизайнить природу — ограничить пространство комнатой Парка Горького. Разгородить, приукрасить, чтобы уютно было, лофтик такой прикольный.

У Мандельштама Москва растет, как воздушный пирог, город природен в отличие от Петербурга сотворенного. Это на тему, как распознать москвича — раньше было, как распознать еврейчика.

Москва — это не город, это особый случай природы. У Москвы нет творцов, и не пугайтесь, и не будет: съест, перерастет, прорастет, перепутает.
Москва растет, сама себя перерастая, но не вываливается тестом из формы. У нее этой формы просто нет.

Переезд как освоение. Москва переездов. Переезд в другие районы.

Пожить не в своем районе. Ходить, осматриваясь. Освоить его, примерить его на себя.

Раньше это был переезд на дачу внутри Москвы. Внутри Москвы есть еще одна другая Москва. Это остров. Серебряный Бор.

Между Москвой-городом и Москвой-дачей есть мост. На мосту происходит чудо-переезд. Это мост в Бор, а если написать Бор по-особому, он будет путаться с Богом.

Моя прабабушка Анна Александровна Лозинская, вернувшись по необъяснимым причинам в Россию из Берлина в 1924 году (и слава Богу, что вернулась), купила в конце 1920-х этот кусок жилья в одном из первых кооперативов под названием Сокол. Там и выросло уже семь поколений нашей семьи. И семь поколений наших соседей, только недавно рассеявшихся.

Бор-дача — это и воплощение города. Это не бегство из города в уединение, это другое города. Город-в-городе-через-мост. Ведь город — это публичная жизнь, общее дело, ars publica, коммуна, в конце концов. Сегодняшнее разрушение Серебряного Бора — это разрушение этой коммуны, превращение ее в suburb, в пригород, упорядочивание частного. И я — осколок, на сегодняшний день самый старый коренной житель Серебряного Бора. Раньше в Бору жили соседи, сосед — это единица старой Москвы, теперь единицей почему-то стал человек. Человек — единица обреченная.

«Отберут ли?» — один из постоянно звучащих мотивов Москвы.

Отберут ли — снесут ли уютный двухэтажный барак (совсем непохожий на литературный лианозовский) на теперешнем Звездном бульваре, где когда-то протекала местная речка Копытовка?

Отберут ли Бор?

Подведут ли под снос?

Отберут ли Москву?

Москва-возвращение.

Возвращение после короткого отсутствия. Чёрт, как-то у нас красиво, наверное, даже лучше, чем у них.

Возвращение после долгого отсутствия. Было время, когда меня не было в Москве шесть лет. Москва удивительно похожа на Азию. Москва — это не путь в Азию, а просто Азия. И как это здорово.

Особая инстанция — поезд по Москве. Это дом в доме. Едешь по Москве, принадлежа и не принадлежа ей одновременно. Именно такой поезд, где можно обустроиться, расположиться. Поезд с окнами на Москву. В Москве мы всегда располагаемся, как будто надолго, хотя это надолго обычно оказывается очень коротким.

Две Москвы, которые не противоречат друг другу.

Одна Москва — это окна во двор, другая Москва — это окна на город.

Можно, конечно, сказать, что раньше была Москва-окна во двор, а теперь — окна на город, но это не совсем так. Если раньше можно было сидеть, свесив ноги со второго этажа двухэтажного барака, а под бараком был палисадник, то теперь, конечно, ноги не свесишь, хотя некоторые заглядывающие к нам на террасу высотки на Котельниках руферы пытаются, но зато окно на город на самом деле — это окно на реку, даже на две реки.

И независимо от того, куда выходят окна, под окнами происходят события. Москвич отличается привычкой к событиям. Можно и так: все события происходят у меня под окном. В 1991 году под арбатским окном бронетранспортер врезается в фонарь, сыпется стекло, рядом спокойно торгуют матрешками. Я сижу в своей комнате со старинной лампой, и она отличная мишень со всех сторон Арбата, а еще смотрится красным фонарем.

В 1993 году моему десятилетнему сыну Мите снится сон про Наполеона, все сражение в подробностях. И канонада такая натуральная — это всю ночь стреляли по Белому дому. Такое домашне-оконное событие.

События событиями, и все-таки трюизм, что Москва — это большая деревня, истинная правда. И это не только про барак с палисадниками. Но и потом под моим окном на Арбате сначала были троллейбусы, троллейбусы сменили крысы из развороченной канализации, они побежали по домам, и мы к ним привыкли. После крыс пришли кришнаиты, они встали под окном и мешали мне проводить уроки. Тогда я выставляю в свое московское окно динамики, и на всю Москву орёт Paint it black, кришнаиты сбиваются с ритма и уходят.

Московское окно, этот наблюдательный пункт, пункт неотложного участия. Вот смотрю на кремлевскую пробку, и независимо от того, вольюсь ли я в нее или буду продолжать смотреть, все равно я в ней. Да и пробку можно понимать как знаешь.

Москва — единственное место в мире, которое позволяет уйти от нарратива. Недаром тут, а не в Петербурге, придумывали Кандинский и Малевич. Питер всегда что-то рассказывает, что-то более или менее литературное.

Москва часто горела, поэтому она, как китайский город, обновляется каждые семьдесят лет. Она, как истинная женщина, не задает себе вопрос: тот же она самый человек, что была несколько лет назад? Не представляю, чтобы моя женская идея могла зародиться где-либо еще, кроме Москвы.

Меняясь, Москва даже способна перестать быть собой, вернее, она сама себе не тождественна, но все равно она Москва. Как беременная женщина, которая не будет отвечать на вопрос: два она человека или один, Москва не задает себе вопрос: где она кончается и где она начинается, та же она, что была раньше, или это совсем другой город?

Она сбрасывает с себя любые форматы.

Наталия Азарова

Признания понаехавшего

В горах мое сердце! Так бы и я мог воскликнуть вслед за маршаковским Робертом Бёрнсом много лет назад, когда стал наезжать в Москву из разных далеких краев! Здесь есть особенность: я понаехал в Москву не из одного какого-то конкретного города, словно бы из пункта, А в пункт Б, а сразу из многих мест, которые для меня до сих пор являются в разной степени родными, которые я чувствую каждый вечер перед сном. Знаете такую игру: закрываешь глаза и представляешь, что лежишь в своей детской кроватке — так, слева огромное окно на Госпитальную улицу, там каждое утро с утробным воем проходит мимо семнадцатый автобус. Или другое: из-под тех же закрытых век бодро воспроизводишь то, что чувствовал, засыпая, уже в совсем другой постели: через двадцать лет, в Сибири, с видом на недалекую реку Томь. Все эти места, я сказал уже, до сих пор во мне живы: Буковина, Западная Сибирь, Ленинград, литовский Паневежис, северо-западный Сиэтл.

Все векторы указывают на Москву, все дороги ведут сюда, в место силы, в мой город-навсегда. Написал и подумал: тут два парадокса. Во-первых, — подумаешь, новость: Москву всегда и любили те, кто не тут родился, больше всех. Гиляровский, что ли… Второй парадокс: навсегда-то навсегда, а в текстах моих самых главных Москвы словно бы и нет, с трудом вспомнил строчку «московская осень сгорает со мною». Вспомнил, и тут же снова забыл по понятным причинам.

Мое сердце остается в горах и предгорьях, в Карпатах, среди зеленых полонин, где долины уходят в даль, как на картинах XVII века с изображением бесконечного количества катков: на каждом люди «коньками режут лед» и каждый каток по мере отдаления взгляда от точки присутствия все меньше и меньше. Вот вам ненужная омонимия — «каток» неведомо что означает, то ли громоздкая железяка, чтобы утюжить асфальт, то ли то, о чем и хотел я сказать — место для катания. На другом родном языке этой двусмысленности нет, там «каток» — «ковзанка», «коньки» — «ковзаны», а внутренняя форма этого слова вполне понятна и русскому уху: «ковзаты» — «скользить», и никакого тебе асфальта. Так вот, когда я в Москве, мое предгорное сердце остается при мне. Все из-за холмов: семь их или не семь — неважно. Кожей чувствую московский рельеф, «земли девической упругие холмы», всегда помню, что Теплый стан и Отрадное — это плато, там особая роза ветров. Вижу через тысячу лет, что стрелка Москвы и Яуза — лощина меж двух предгорий, даже без подсказки, которую дает нам котельническая высотка, возведенная на Швивой (Вшивой) горке. Сейчас там живет Наташа Азарова, а Владимир Бонч-Бруевич был уверен, что на этом месте будет литературный Дворец Советов — многоэтажное здание Государственного литературного музея, «защищенное от атак с воздуха» — так он писал наследникам Репина, убеждая их сдавать реликвии в музей на вечное хранение.

Нет, я не Рустам Рахматуллин, знающий историю с подноготной о каждом здании, его архитекторов и владельцев, умело строящий головокружительные обобщения о параллелях московских мест и римского форума. Очень люблю читать и слушать Рустама, но сквозь культуру вижу природу, холмы и перелески, чувствую реки, ушедшие в подасфальтную глубину. Мне только однажды было дано видеть гения: это был Владимир Николаевич Топоров (наш, московский Топоров, не другой!). Про него можно было бы рассказать тысячу историй, я жил по соседству, между Аэропортом и Соколом, в писательском районе, но речь не об этом. Владимир Николаевич не только мог говорить на ныне мертвом прусском языке (я сам слышал!), он жил в ушедшем, как в наличном, то, что для других мертво, для него продолжало жить. Идем это мы, скажем, где-то в окрестностях памятника Тельману, там, где ныне уродливая «Галерея Аэропорт», и он спокойно так говорит, вот здесь огромная непросыхающая лужа, где зимуют утки, летом живущие на ближнем пруду, а раньше был лес, остатки почти естественного, никем не насаженного подмосковного еще леса. Владимир Николаевич медлит, теребит бородку и вдруг указывает на какую-то точку, недалеко от легендарной редакции газеты «Советский цирк»: «Вот здесь был дуб!» — восклицает он, и я точно знаю, что это правда. Может быть, дуб был там еще до рождения академика, но сомневаться в правдивости его рассказа не приходится.

А я вот по-прежнему чувствую на Арбатской площади, там, где минобороны и метро бывшая Калининская, перекресток двух дорог: одна нынешним Арбатом уводит, а другая вдоль сегодняшней Поварской совсем даже на юго-восток. Можно было бы рассказать, куда вели эти дороги, но дело же не в культуре, а в природе.

Моя любимая, можно сказать, настольная книга «Природные зоны Москвы», один из авторов — прекрасная, рано умершая Наташа Моралева, биолог и первая жена Михаила Тарковского, а на обложке аэрофотосъемка мегаполиса: никакого тебе большого города, огромные пятна парков и лесов повсюду. Вообще убеждение, что Москва — огромный гудящий пыльный город — типичный фейк, картинка в глазах человека, устало и раздраженно перебирающегося с одного вокзала на другой. Старожилы в противовес скажут вам обычное: мол, стоит только зайти в любой дворик, даже у самой шумной магистрали, и тут тебе и тишина, и благолепие. Прикарпатский гонец в Москве скажет иное. Вернее, не скажет, а сделает — то, что делал уже не раз. Я несколько раз устраивал для гостей столицы прохождение московского маршрута высшей категории сложности: маршрут назывался «По лесам», на него уходило часов восемь, надо было планировать поход на целый день. И Лосиный остров тут ни при чем, если вы о нем подумали. Высаживаемся, например, из метро Владыкино, дальше пересекаем Ботанический сад, потом, через урбанистическую паузу, Останкинский парк и далее чертим свою пунктирную линию, одолеваем перевалы дымных магистралей, идем до парка Тимирязевской сельхозакадемии (в прошлом Петровской аграрной), потом оказываемся на просторах Покровского-Стрешнева, вот такие семь-восемь часов по Москве с рюкзаком.

Кстати о Стрешневе, радиально-кольцевая структура Москвы порождает одну важнейшую ландшафтную особенность, опять же природную, проглядывающую сквозь все варианты генпланов и магистральных застроек. По мере движения по радиусам из центра мы все время наталкиваемся на развилки — улицы в центре, начинающиеся совсем рядом друг с другом, по мере приближения кольцевой дороги, расходятся все дальше. Скажем, Тверская и Дмитровка у своего истока разделены по сути дела только серой громадиной гостиницы «Москва», дальше, как уже сказано, сплошные развилки. Самая важная — на Соколе, отмеченная знаменитым зданием Гидропроекта. Именно в этих магических развилках, между двумя, расходящимися в разные стороны магистральными дорогами кроются волшебные заповедные треугольники, куда имеют ход только аборигены, жители близлежащих кварталов. Все остальные спешат себе дальше по Ленинградке или по Волокаламке. А тут на тебе: в этой самой рогатке огромное Покровское-Стрешнево, где можно идти до родника восемь километров по лесу. Такая же космическая зеленая дыра и вокруг другой развилки, нынешней Варшавки с нынешней же Каширкой.

Вот почему близка мне Москва и совсем не близок Питер, хотя я там провел три важнейших детских года. И сознание мое проснулось на брегах Невы: всем хорошо это место, да плоское как блин! Что-нибудь увидеть можно только через речку, да и то недалеко — нету холмов и горок, да еще и трепетная эмоция, консервирующая все вокруг по состоянию на имперский ампир. В конце 1990-х часто думал в сердцах: построить бы вам штук восемь Охта-центров в шахматном порядке, авось да и ожил бы город-музей. Ну, это все, разумеется, шуточки понаехавшего, видящего свою родную предгорную жизнь именно в первопрестольной да белокаменной столице, а не в северной. Одним словом, — «Город чудный, город древний, Ты вместил в свои концы. И посады и деревни, И палаты и дворцы!» — спросите вы? Все почти так, я бы только обошелся без палат и дворцов, заменил бы их озерами да прудами.

Это — моя Москва!

Дмитрий Бак

* «Москва и немосквичи» — цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик писателей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.

Гости не только читают стихи и прозу, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.

В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:

Юрий Арабов (Москва) — Алексей Королев (Загорск)

Анна Аркатова (Рига) — Сергей Гандлевский (Москва)

Геннадий Каневский (Москва) — Бахыт Кенжеев (Чимкент)

Лев Рубинштейн (Москва) — Елена Фанайлова (Воронеж)

Инна Кабыш (Москва) — Олег Хлебников (Ижевск)

Дмитрий Данилов (Москва) — Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)

Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область —Игорь Иртеньев (Москва)

Евгений Бунимович (Москва) — Анатолий Найман (Санкт-Петербург)

Михаил Нилин (Москва) — Андрей Черкасов (Челябинск)

Игорь Караулов (Москва) —Сергей Круглов (Красноярск)

Михаил Айзенберг (Москва) — Максим Амелин (Курск)