Дополнительно:

«Москва и немосквичи»*. Андрей Грицман (Москва) — Евгений Попов (Красноярск)

Москва, далее везде

Москва — несгораемый ящик… Далее везде. Жизнь — это ритм. Перестук электропоездов, перекличка на станции Москва-Сортировочная. Ритм поезда, уходящего из Москвы, всегда возвращающегося в Москву. Три вокзала, Домниковка, поздно ночью пять рублей бутылка водки у таксиста из-под сиденья. Рядом с «милягой» за углом на Плешке.

Я родился и вырос на 2-й Мещанской, на углу Садового кольца. 1-я, 2-я, 3-я, 4-я Мещанские. По легенде Петр бежал от Софьи, наскоро сменив ночную рубашку на верхнюю одежду в ближайшей роще, проскакав со товарищи именно по дороге, которая потом стала 2-й Мещанской улицей, то есть мимо моего будущего дома. Места эти облученные, старинные. Круг моих детских и юношеских прогулок: все Мещанские, Сретенка, сретенские дворы, Божедомка, позже стадион «Локомотив» (блаженный футбол на запыленном пустыре!), заледенелый двор Института туберкулеза РСФСР.

Другая московская легенда, а может, и не легенда: на Божедомке выставляли трупы найденные за ночь, опившихся, замерших, убиенных, в глухую, в кабаках. Чтобы родственники могли найти и опознать.

Многое в памяти идет от отца, который знал Москву и историю этих мест глубоко. Родился и вырос в районе бандитской Домниковки, Грохольский, Ботанической переулок. Там и я проводил много времени у бабушки и деда в бывшем доходном доме купца Бровкина. Дед делал переводы для научного отдела Ботанического сада, диктовал, и бабушка печатала на трофейном ундервуде. За забором двора — старый Ботанический сад, все детство у Аптекарского огорода Петра, у дуба Петра, у обветшавшего, мелеющего пруда и трескучей зимой в незабываемой оранжерее Ботанического сада.

Растений чудных перечень течет
из рукавичной кутанности ранней.
Тропических цветов зияют раны.
«Антуриума» ярко-красный рот
все тянется к «Аглаонеме нежной».
<…>
Вот перечень цветов. Фонарь и ночь.
Шагает дед, диктующий с листа.
Она — у ундервуда с папиросой.
Мороз, косые тени, полусон.

Снег тянется на свет и липнет.
В заснеженной, простуженной Москве
латинский перечень торжественных имен
и запах эвкалипта.

(«Ботанический сад»)

Родное заколдованное Садовое кольцо, выйти из которого нельзя. Моченый горох, отбитая вобла (молока отдельно), «Московская» под серо-мраморным высоким столиком в пельменной на Зубовской, пиво на плитке в старом эмалированном чайнике в мерзлом окошке у остановки троллейбуса у Склифа на кольце: морозные клубы февральского воздуха юности, разделенного с отцом.

К чему я все это говорю? Есть душа места. Поэт, художник вырастает в городе. Город — это организм, утроба детства поэта. И эта пуповина навсегда остается, питает фантазии, ностальгию, реальную жизнь художника, которая, конечно же, течет и переливается внутри, в примордиальной памяти, в снах и в полусне.

Не буду повторять многих и сравнивать Питер и Москву, и как они влияют на развитие сознания художника. Есть такие города, облученные историей, где местность сама дышит. И насколько бы не были разными художники, впитанное с детства просвечивает, прорастает и остается на всю творческую жизнь.

Москвичи узнают друг друга везде. Поверьте по опыту эмиграции, сразу распознается выговор, несколько самоуверенная манера (а как же — центр вселенной, москвичи, а все остальные — гости столицы!) Помню, как в первый мой приезд в Москву из Америки, когда только начали пускать после нескольких лет, в январе 1988 года я остановился на Верхней Первомайской у своей 419-й школы и не мог оторваться — слушал совершенно особый выговор, перекличку старшеклассниц, московских девочек: акающий, немного мяукающий, непередаваемый, родной говор.

Верно сказал поэт: в кредит, по талону предлагают любимых людей. Теперь даже этого не предлагают. Предлагают разбираться в одиночку, наедине с собой, в своем реквизите. Разбросан он Бог знает где, но прежде всего в Москве, где в белокаменной ледяной глубине ее прорастают пшеничные зерна памяти сквозь молоко и воск прошлого.

Есть и другие знаковые города, кроме Питера. Недавно побывал в Вологде, в Нижнем, в Казани, и там это поле места напряжено, гудит вечным зуммером.

Когда я начинал писать этот текст к выступлению, близкий мне человек предупредил: только не впадай в привычное нытье писателей по поводу потерянной Москвы, потрескавшегося асфальта, пробивающихся лопухов, сменившихся на железобетонный, стеклянный помпезный новодел. Я и не собирался. Потому что весь гламур, гирляндное и офисное безобразие не искажают внутреннюю структуру города, его душу.

Потому что Москва относится к числу мировых городов с уже созревшей душой. На ум приходит именно Рим. В 1930 году после Латеранских соглашений Ватикан стал автономным государством. По этому случаю Муссолини построил широкую и светлую улицу Примирения, которая идет от берегов Тибра к собору Святого Петра. Что бы ни творил Иль Дуче в Риме, все это смешалось в органичный исторический конгломерат, в слои истории: древний Рим, средневековый, барокко, фашистский имперский, в тот живой организм, которым являет себя Рим.

Теперь мы и подходим к тому, почему я сразу вжился, полюбил Нью-Йорк и он стал вторым домом. В первый же раз, когда я попал в Манхэттен зимой 1981 года, я почувствовал себя дома. Другие районы Большого Нью-Йорка: Brooklyn, Queens, The Bronx, Staten Island — другие миры со своей историей и душой. Все рецепторы сразу ощутили разномастную толпу, провалы сабвея, ты никому не нужен и в то же время — все вместе. Город, который никому не принадлежит и принадлежит лично тебе. «Sounds of silence» (Simon and Garfunkel), «All the lonely people», «Lonely Hearts Club Band» (Sgt. Pepper) — это и есть Нью-Йорк.

Разница с Москвой, конечно, существует. Нью-Йорк — огромный портовый город, широкая река с мощными ветрами в долине Гудзона. Москва — центр восточно-евразийской вселенной. Нью-Йорк — центр мира, перевалочный пункт для многих, огромный вокзал, где мы поселились, отстояли очередь за кипятком, развернули жареную курицу на газете и ждем следующего рейса, чтобы вернуться в Москву, а потом обратно домой в городские дебри Сохо, Гринич-Виллидж, Верхнего Вест-Сайда и Гарлема, холмистого со сквозными ледяными ветрами от открытой мировой гавани.

Там привычно зажить по закону заморского кода,
По режиму химчистки и часу последнего трейна.
Так уйдут в энтропию любви все последние годы.
Легкий троп озвучит мой путь в суете бесполезной.

Возвращаясь домой до конца в долину Гудзона,
К арт-деко среди скал ледникового века,
Знать, что жизнь, пролетев сквозь ничейную зону,
Оставляет в душе легкий тающий слепок.

(«Ветер в долине Гудзона»)

Андрей Грицман

Как я прирастил собою Москву

Я очень сильно волновался, когда, закончив среднюю школу № 20, прибыл в Москву на поезде из города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, чтобы получить в столице высшее образование. Был тогда 1963 год, страною правил Никита Хрущев, жить было, как всегда, интересно и весело.

Особенно в Москве. Я уже тогда знал, что именно здесь базируется центр если не мировой, то, по крайней мере, русской культуры, и сердце мое сладко ныло от грядущей гипотетической встречи с прекрасным.

Однако на Ярославском вокзале меня поджидало первое испытание: в сортире на кафельном полу валялся «в собственном соку» пьяный вусмерть гражданин, а скучающий милиционер осторожно будил его носком своего служебного сапога, приговаривая малоразборчивое «бла-бла-бла» в ожидании медицинской перевозки.

В общежитии мест не было, но я этому только радовался — нас, абитуриентов, разместили на раскладушках прямо в одной из аудиторий того Московского геологоразведочного института, куда я тогда поступил и который закончил. Радость была не напрасной. ЦЕНТРОВЕЕ жить было просто нельзя, институт помещался на Манежной площади, напротив — Кремль, слева — «Националь», справа — Ломоносов в виде статуи. Шли годы. Сначала — учебы, а потом и просто годы.

И ведь мне никто не поверит, но я, честное слово, вовсе не целился присосаться к Москве с целью дальнейшего в ней благоденствия. Вот почему, получив диплом и сопутствующий ему ромбовидный знак под названием «поплавок», я отбыл обратно на родину, которая теперь стала для меня малой, потому что я уже почти пятьдесят лет, считая годы обучения в институте, живу в столице официально, здесь моя семья, работа, дом.

А путей остаться в Москве существовало тогда для молодого человека невероятное множество, несмотря на строгий полицейский режим этого вечного режимного города с хорошим снабжением вареной колбасой по 2–20, сыром «Российский» и советскую власть, которая была не в силах обеспечить такими дефицитными продуктами все остальное население уж больно большой страны.

Можно было, например, жениться на москвичке с целью прописки — по любви или за деньги. Удивительно, но власть с этим мирилась, как будто уже тогда знала все про Святого Валентина, покровителя влюбленных.

Можно было целенаправленно строить карьеру, достигнуть успехов в учебе и общественной жизни, спланировать из комсомола непосредственно в КПСС, получить московское распределение, комнату в общаге, постепенно — квартиру в пятиэтажной хрущобе, которых для решения жилищной проблемы выросло тогда в пределах Москвы великое множество, а нынешние московские начальники теперь даже и не знают, что делать с этими разрушающими на глазах панельными зданиями, где потолок находится на расстоянии от пола в 2 м 50 см.

Можно было пополнить собой армию московской лимиты, то есть временно, лет на десять, поступить на тяжелую, низкооплачиваемую работу (стройка, водить трамвай, подметать улицы, служить рядовым в милиции, где коррупция тогда существовала в эмбриональном состоянии) с перспективой укоренения в нашем городе-герое.

И так далее. Москва всегда дозировала количество приезжих, и само пребывание в ней полагала наградой и льготой. Так, отслужившие свой срок провинциальные коммунистические шишки, все эти секретари обкомов партии, лидеры так называемых Советов депутатов трудящихся по выходе на пенсию частенько получали московское жилье и прикрепление все к тем же закрытым распределителям материальных благ, о чем в остальной части страны слагались саги и легенды. Требовались Москве и высокопоставленные специалисты: только получив вызов из Министерства, такой спец имел право обменять свою трехкомнатную кв. на любую ж/пл. в Москве, как гласили многочисленные объявления в «Справочниках по обмену».

Но можно было меняться на Подмосковье, а уж оттуда беспрепятственно в саму Москву. Что я в конечном итоге и сделал, переселившись сначала в старинный город Дмитров, где проживал на окраине в бараке, оставшемся на память от строительств ГУЛАГом канала Москва — Волга, а потом и в московскую коммуналку, чудную обитель разномастных граждан, живущих по сложным законам, описанным в произведениях Михаила Зощенко, Владимира Высоцкого, Василия Шукшина и многих других творцов, досыта хлебнувших советской власти.

Отринув свою природную скромность, опустив вопрос о масштабах дарования, я и себя вынужден отнести к подобным творцам, потому что и мои сочинения на излете зрелого социализма казались тогдашней официальной идеологии «идейно-ущербными, близкими к клеветническим, с элементами цинизма и порнографии», отчего в родном городе меня явно поджидало печальное будущее, как того витязя на распутье: спиться, сесть за «диссиду» или, наоборот, пополнить собою ряды советских конформистов, верноподданных правящей партии. А в Москве таковых, как я, было уже много, в Москве легко было раствориться, здесь вовсю циркулировали «самиздат», «тамиздат» и поговорка «всех партизан не перевешаешь».

Ах, сколько воды утекло за это время через Москва-реку в Оку, а затем и в Волгу, впадающую в Каспийское море! Советская власть сменилась совершенно другой общественно- исторической формацией, до сих пор не имеющей четкого научного определения, прежние шишки большей частию вымерли или обернулись мелкими и крупными олигархами, банкирами, помещиками, капиталистами, коммунисты и комсомольцы — ярыми борцами за демократию и свободу слова, дефицит стал профицитом, и теперь даже в провинциальных магазинах гражданин может купить все, что его душе угодно, а также съездить непосредственно из своего города на Канарские, например, острова или поохотиться, как американский писатель Эрнест Хемингуэй, в Африке, были бы денежки, не было бы, упаси Бог, войны. Я и многие мои друзья, коллеги, кто пока не помер, плавно переместились из разряда отщепенцев в полезные члены нового экзотического социума.

Да и сама Москва, где в конце XIV века проживало сорок тысяч человек, а на излете эпохи коммунизма уже более восьми миллионов, тоже преобразилась в правильном, на мой взгляд, направлении, хотя по-прежнему прирастает не только коренными, но и приезжими. Сияет новыми огнями, в свете которых люди по-прежнему влюбляются, женятся, рожают детей и пилят бабки.

Хотя… хотя в Москве все ведь приезжие, как в Америке. Разница лишь в сроках, когда москвич попал в Москву. Ведь согласно древнему преданию даже основатель Москвы князь Юрий Долгорукий, которому стоит памятник напротив бывшего Моссовета, едучи в XII веке из Киева во Владимир, походя убил, не сойдясь в цене за свое высокое покровительство, боярина Степана Кучку, прежнего владельца территории будущего мегаполиса. Так чего уж тут говорить о других правителях нашего государства, а тем более о простых насельниках нашего любимого города?

Евгений Попов

* «Москва и немосквичи» — цикл литературных вечеров «Культурной инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик писателей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.

Гости не только читают стихи и прозу, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.

В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:

Юрий Арабов (Москва) — Алексей Королев (Загорск)

Анна Аркатова (Рига) — Сергей Гандлевский (Москва)

Геннадий Каневский (Москва) — Бахыт Кенжеев (Чимкент)

Лев Рубинштейн (Москва) — Елена Фанайлова (Воронеж)

Инна Кабыш (Москва) — Олег Хлебников (Ижевск)

Дмитрий Данилов (Москва) — Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)

Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область — Игорь Иртеньев (Москва)

Евгений Бунимович (Москва) — Анатолий Найман (Санкт-Петербург)

Михаил Нилин (Москва) — Андрей Черкасов (Челябинск)

Игорь Караулов (Москва) — Сергей Круглов (Красноярск)

Михаил Айзенберг (Москва) — Максим Амелин (Курск)